Дрогнули сердца исконных врагов наших и ненавистников, которым мы два века уж досаждаем в Европе, дрогнули сердца многих тысяч жидов европейских и миллионов вместе с ними жидовстующих "христиан"; дрогнуло сердце Биконсфильда: сказано было ему, что Россия все перенесет, все, до самой срамной и последней пощечины, но не пойдет на войну - до того, дескать, сильно ее "миролюбие".
Но Бог нас спас, наслав на них на всех слепоту; слишком уж они поверили в погибель и в ничтожность России, а главное-то и проглядели. Проглядели они весь русский народ, как живую силу, и проглядели колоссальный факт: союз царя с народом своим! Вот только это и проглядели они!
11 июня (30 мая) Борт ракетного крейсера "Москва". Капитан Тамбовцев Александр Васильевич. Наш вертолет приземлился на вертолетной площадке крейсера "Москва". Утомленный длительным перелетом и оглохшие от рева двигателя, мои спутники стояли на палубе крейсера слегка одуревшие, и жадно глотали свежий морской воздух.
По плетенке, раскинутой на вертолетной площадке, к нам подошел командир крейсера капитан 1-го ранга Остапенко. Видимо уже предупрежденный адмиралом о составе делегации, он подошел к цесаревичу, козырнул ему, а потом протянул руку для приветствия. - Господин полковник, пройдемте со мной в отведенные вам каюты. Крейсер к походу готов, и через несколько минут мы снимемся с якоря.
Адъютант Цесаревича, Сергей Шереметьев, бережно извлек из большого саквояжа аккуратно сложенный шелковый вымпел, который должен означать, что на борту "Москвы" путешествует наследник российского престола и передал его командиру крейсера. Морской церемониал незыблем во все времена, и уже через десять минут вымпел весело трепыхался под игривым напором легкого ветерка на грот-стеньге.
Когда церемониал был окончен, рассыльный матрос повел нас по палубе корабля. Мы услышали шум выбираемого якоря, потом зашумели где-то внизу турбины, палуба слегка завибрировала, и видневшийся вдалеке берег острова Лемнос стал медленно удаляться. Спустившись по трапу на нижнюю палубу, мы подошли к дверям офицерских кают. Две из них, рассчитанные на двух человек, и станут нашим домом на ближайшие сутки. Цесаревич со своим адъютантом Сергеем Шереметевым расположился в одной, а я с герцогом Сергеем Лейхтенбергским - в другой. Казачков, слегка растерявшихся в незнакомой для них обстановке, рассыльный повел в матросский кубрик, отведенный для прикомандированных к кораблю морских пехотинцев. - С этими, не забалуют даже такие задиры, как донцы, - пояснил я герцогу Лейхтенбергскому.
Герцог, несмотря на его пышный заграничный титул, оказался веселым и общительным молодым человеком. Оглядев по-спартански обставленную каюту, он сказал, что это для него весьма и весьма роскошная обстановка. Оказывается, его мать, великая княгиня Мария Николаевна придерживалась в воспитании методов своего отца, императора Николая I. - Мы спали всегда на походных кроватях, а летом на тюфяках, набитых сеном, и покрывались одним тонким пикейным одеялом, - сказал герцог, в его голосе чувствовалась грусть по давно ушедшему детству.
Вскоре командир крейсера через рассыльного, пригласил нас на ужин. За столом в кают-компании офицеры крейсера украдкой бросали на цесаревича любопытные взгляды. Но их тоже можно понять, перед ними была живая история - наследник российского престола, будущий царь Александр Миротворец! Но сам Александр Александрович, по всей видимости, привыкший к вниманию, которое вызывала его фигура, сидя за столом, спокойно вкушал макароны по-флотски, запивая их витаминизированным компотом из сухофруктов. В еде, как я помнил по воспоминаниям его современников, цесаревич не был привередлив.
Приняв пищу, мы вышли на палубу. Остров Лемнос давно уже скрылся за горизонтом. Незаметно наступила южная ночь. Мы с моими спутниками спустились на нижнюю палубу и разошлись по каютам. Перед сном мы немного поболтали с Сергеем Лейхтенбергским, пришлось некоторым образом удовлетворить острый приступ любопытства, образовавшийся у молодого человека. Будущее он представлял себе по романам щелкопера Фаддея Булгарина, который лет сорок назад был плодовитее нашей Донцовой. Пришлось аккуратно его в этом отношении перепросвещать.
Ранним утром, на самом рассвете, мы были уже на подходе к Пирею. Встречные корабли - в основном греческие рыбацкие каики, почтительно уступали путь огромному кораблю под андреевским флагом. С идущего контркурсом небольшого итальянского пассажирского парохода на нас с любопытством уставился стоящий на мостике капитан и несколько палубных матросов. Пассажиров видно не было, наверное, они еще не проснулись.
Пройдя мимо острова Эгина, мы увидели на горизонте берег континентальной Греции. Я знал, что "Москва" уже не раз в нашей истории заходила с визитом вежливости в Пирей. Поэтому как я понял, сложности с заходом в гавань у командира крейсера быть не должно. Впрочем, надо сделать поправку на время - в этой реальности Пирей выглядел совсем по-другому. С другой стороны рельеф морского дна совершенно не изменился, а ведь именно это важнее всего для моряков.
Бросив взгляд на гавань, я увидел целый лес мачт. В это время даже пароходы еще несли полное парусное вооружение. В основном это были торговые корабли под флагами Греции, Италии, Австро-Венгрии, Франции, Испании и даже Турции... В общем, как писал поэт - все флаги будут в гости к нам, то есть к ним, к грекам. Кроме мирных "купцов" в гавани Пирея стояли на якоре два военных парусно-винтовых корабля. Над одним из них развевался андреевский флаг, над другим - "Юнион Джек". При ближайшем рассмотрении, русский корабль оказался трехмачтовым корветом "Аскольд" из эскадры контр-адмирала Бутакова, недавно отозванной из Средиземного моря. Ему оппонировал британский корвет "Эктив". Это были стационеры, несшие службу в неспокойном регионе, где войны еще не было, но она могла начаться буквально с минуты на минуту. Так сказать овеществленное противостояние самых мощных империй, морской и континентальной.
Высыпавшие на палубу матросы британского и российского корветов, рассматривали во все глаза неизвестный корабль, входящий в гавань Пирея. Вид огромного корабля, идущего со скоростью двенадцать узлов без парусов и дымов, ввергал зрителей в шок. Чем опытней был моряк, тем больше он был удивлен. Это для нас двенадцать узлов - крайне лениво, а для большинства кораблей того времени - максимальный ход. Словом, фурор был такой, как если бы в гавань Пирея вплыла зубастая Несси своей собственной плезиозавриной персоной.
