Эта дружба с англичанами, в глазах герцога Бургундского, стала дополнительным плюсом ко всей деятельности преподобного на Констанцском соборе. А тут ещё, после смерти графа д'Арманьяк вскрыли его архивы, и там, среди бумаг, обнаружилась внушительная пачка тщательно пронумерованных списков с именами людей неугодных ещё недавно правящей партии. Список под номером пять открывало имя Пьера Кошона. И особенное, доверительное отношение герцога возросло настолько, что во время торжественного въезда королевы в Париж, в июле этого года, он был включён в состав приближенной свиты, уже в должности королевского советника. А ещё через неделю ко всем прочим обязанностям добавилась и должность ходатая при королевской резиденции.
Все эти благодеяния, хоть и обрекали его на жизнь хлопотную, зато делали фигурой при дворе заметной. И, разбирая жалобы, поданные на имя короля, Кошон, наконец-то в полной мере осознал, что совершил-таки тот оборот, который напрямую выведет его к епископскому сану – хрустальной мечте юности и нынешней, зрелой жизни.
– У вас вид захватчика, преподобный.
Пьер Кошон вздрогнул и обернулся. Он совершенно не услышал шагов, поглощённый собственными мыслями, поэтому пропустил тот момент, когда к нему подошел Филипп Бургундский – сын его сюзерена и покровителя.
– Любуетесь поверженным городом, да?
Опустив глаза, Кошон смиренно поклонился.
– Любоваться можно только возрождением, но не упадком, ваша светлость. И я невольно забылся, вообразив, какого величия достигнет Париж теперь, когда рядом с королём встал ваш батюшка…
– И люди, подобные вам, разумеется.
– Моя роль скромна. Но, если она внесёт свою лепту в грядущее возрождение.., – Кошон на мгновение замялся. – Возможно, это даст повод вашей светлости снисходительней относиться к людям, подобным мне.
Филипп в ответ только усмехнулся.
Кошона он недолюбливал со времён своей женитьбы, когда в четыреста девятом отец решил связать его с Мишель Валуа, дочерью короля и королевы. Мишель была слишком голубоглаза, чтобы не вызывать сомнений в отцовстве короля, к тому же, до сих пор была бесплодна. И Филипп, с самого начала с презрением относившийся к своему браку, перенёс это презрение и на Кошона, хотя, в том сватовстве роль прелата действительно была скромна. Молодой Кошон тогда только-только поступил на службу к герцогу Жану и желал быть полезным во всем, поэтому с готовностью ввязывался в любое значительное мероприятие. Но, когда выигрываешь в одном, в чём-то другом неизбежно проигрываешь. И расплатой за особо доверительное отношение Жана Бургундского стало презрение его сына.
Когда не слышал отец, Филипп тоже называл преподобного Пьера «свиньёй» и не раз прилюдно интересовался его происхождением. Кошон с неизменным смирением сообщал, что является сыном простого винодела, и это молодого герцога всегда ужасно забавляло. Остроты сыпались из него, как из рога изобилия, становясь, раз от раза, всё изощрённее, пока кто-то не шепнул Филиппу, что Кошон, возможно, свое происхождение скрывает. При этом шептавший уверял, что имеет веские резоны считать преподобного потомком древнего тамплиерского рода, о чём в Реймсе, откуда Кошон явился в Париж, старожилы могли бы порассказать более подробно.
Такую скрытность молодой герцог одобрять тоже не был склонен. Но его раздражение усугублялось ещё и тем, что все остроты по поводу имени Кошона предназначались простолюдину. И, если прелат действительно принадлежал к старинному рыцарскому роду, но позволил себе их терпеливо сносить, а пуще того, позволил герцогу их произносить, то ничего удивительного не было в том, что презрение Филиппа только укрепилось. Нельзя любить того, кого незаслуженно оскорбил и выглядел при этом недостойно.
Впрочем, никаких особенных козней против отцовского фаворита его светлость никогда не строил. Только недавно, когда узнал про последнее назначение Кошона на должность советника, разбирающего жалобы, не сдержался и брезгливо заметил:
– Что ж, свинье в грязи самое и место.
И все вокруг засмеялись и стали строить предположения, какие ещё блага «выкопает» Кошон в чужих жалобах, чем заставили Филиппа снова почувствовать себя так, словно поступил он недостойно.
Лучше всего было бы, конечно, поменьше встречаться с этим прелатом. Но отец, привлекая Филиппа к государственным делам, как нарочно, давал то одно, то другое поручение, занимаясь которыми молодой герцог без конца натыкался на Кошона.
И здесь, в коридорах коллежа они встретились тоже не случайно.
Подолгу службы и, как человек, получивший соответствующее образование, Кошон должен был заниматься ещё и ведением процессов по делам клириков, обвинённых в пособничестве «арманьякам». И в частности, над епископом Парижским, от которого, если верить обвинительному заключению «терпел преследования» герцог Бургундский. Филипп присутствовал на заседаниях, как представитель истца, а заодно, как наблюдатель «за соблюдением законности», поскольку ведение процесса принесло Кошону сто франков вознаграждения, которые он должен был разделить с обвинявшим клириков Парижским университетом. И Филиппу в глубине души очень бы хотелось, чтобы противный прелат эти деньги присвоил.
Но придраться, увы, было не к чему. Осмотрительный и дальновидный Кошон деньги разделил по совести. Более того, ещё раньше без звука заплатив налог на урожай с конфискованных и подаренных ему виноградников, он теперь активно хлопотал о том, чтобы Парижский университет такой налог не платил, и даже добился в этом деле определённых успехов. И хотя окончательное освобождение от налога вступало в силу только в декабре, крайне благодарное университетское руководство уже теперь обратилось к папе Мартину Пятому с просьбой предоставить Кошону превотство Сен-Пьер де Лилль, несмотря на его, и без того многочисленные обязанности.
Как раз сегодня казначей коллежа приватно сообщил о папском согласии, поэтому-то прелату так отрадно размышлялось. И поэтому, в ответ на его смиренную кротость, так усмехался, прекрасно знавший обо всём, герцог Филипп.
– Я и без того слишком снисходителен к таким, как вы, – сказал он, отходя и, вроде бы уже не Кошону, но тот услышал.
«Зря… Очень зря вы пренебрегаете нами, ваша светлость», – подумалось прелату. – «Рано или поздно натура возьмёт верх, и вы пойдёте-таки против батюшки. А в таком противостоянии только предпочтения людей, подобных мне, определят, на чьей стороне будет перевес…»
Как человек крайне наблюдательный, он давно уже заметил, что все действия и распоряжения отца молодой человек воспринимал с лёгким налётом неудовольствия. Осторожностью и терпением пойдя в мать, Филипп порой искренне не понимал, почему герцог Жан совершает тот или иной поступок, руководствуясь сиюминутным импульсом? Особенно заметным это стало в последнее время. И, пожалуй, сумей молодой Бургундец преодолеть своё презрение к Кошону, они бы нашли точку соприкосновения, потому что обоим было непонятно странное желание герцога перетянуть на свою сторону Карла Лотарингского, (давно и открыто пренебрегающего старинной дружбой), и даже дать ему одну из ключевых должностей при новом дворе.
Пытаясь хоть как-то оправдать своего покровителя, Кошон несколько раз, во всеуслышание, заявлял, что таким образом его светлость вносит раскол в возможный альянс между герцогствами Лотарингским и Анжу и, следовательно, желает ещё больше ослабить дофина, который активно ищет сторонников по стране. Но, говоря так, прелат и сам понимал, что звучит всё не слишком убедительно. Куда уж проще – заключить союз с Монмутом, разгромить коалицию, собравшуюся вокруг дофина, пока она не обросла новыми сочувствующими, а потом полюбовно договориться с английским королём, дав ему, в качестве откупного, владения Орлеанских герцогов, да ещё и часть южных провинций, чтобы больнее ударить по носу заносчивую герцогиню Анжуйскую.
Но, видимо, существовали какие-то другие резоны, о которых особо доверенное лицо ничего не знало. И теперь, когда прервав приятные размышления, он снова о них вспомнил, Кошон только тяжело вздохнул и побрёл из коридора коллежа в сторону, противоположную той, куда удалился герцог Филипп.
(осень1418 года)Портрет был дивно хорош! Выставленный на золочёной треноге под самым выгодным углом к свету, он радовал взор сдержанным благородством исполнения, перетеканием фона от ослепительно светлого к тёмно-синему и чёткими контурами фигуры, одетой в строгий костюм без украшений, который, словно вторая рама, обрамлял лицо, приковывая к нему внимание любого смотрящего. Родовая черта – близко посаженные глазки – делалась не такой заметной при ракурсе в три четверти, а низкий рост, присущий изображенному, компенсировал надменный взгляд, как будто сверху вниз и не на зрителя, а немного в сторону, как герцог Бургундский обычно делал, разговаривая в Королевском совете или с кем-то, кого он не желал посвящать в таинство своего взора.
