в поле воин. Полковник с князем на охоте, монстру ловят. Им не до тебя. Ты, брат Зануда, и так едва преодолел искушение взять с собой француза. Славный был бы обмен! — жизнь молодого человека на помощь с упрямицей-лошадью! Ты ведь не рассчитывал, что Шевалье укроется в засаде? — а потом, внезапно, в решающий миг…
Шагай, юнкер. Твое дело — не упасть.
Силы были на исходе. Взять в конюшне лошадь, объяснить конюху на пальцах, что барину требуются пустые вьюки, выкопать бомбомет, кое-как приспособить чертову тяжесть на спине бедного животного; и все — пешим ходом, покрикивая на дуру-ногу: молчать! ать-два!.. Спасибо королевской трости — терпела, вела. Прощайте, ваше величество. Не велите казнить. Попросите кого-нибудь, пусть научит — споете зимним вечером, вспоминая вашего лейтенанта:
— Чижик-пыжик, где ты был?
За спиной ухнул филин. С трудом продравшись через орешник, Торвен не сразу понял, что круча — вот она. Внизу дышала сонная река. На черной глади плясали озябшие искры. Моста видно не было. Лошадь фыркнула, попятилась, едва не свалив Зануду на землю. Он привязал лошадь к стволу какого‑то дерева, плохо различимого во мраке, и подошел к обрыву, нащупывая, как слепой, дорогу концом трости.
Он не знал, зачем рискует. Так и свалиться недолго…
— Доброй ночи, Иоганн, — сказали рядом.
И добрая ночь упала Торвену на голову.
— …кончай его, панёнок.
— Обожди, Франек.
— Чего тут ждать? Не можешь, вели мне. Я дорежу.
— Обожди, говорю!
Торвен застонал. Ему было плохо; ему было холодно. Плащ промок насквозь. Влага пропитала и сюртук, добираясь до сорочки. Он с трудом сел — помогая себе связанными руками, заваливаясь набок. Ничего не видя, скользя в грязи, отполз назад. Спина ткнулась в шершавый ствол.
Все.
Дальше некуда.
Удаляясь, чмокали копыта. Тихо, чуть слышно… Звук исчез, растворился в унылом гомоне чащи. Лошадь с бомбометом увели. А злодей спорит с другим злодеем. Не спешит резать. Значит, можно надеяться на монолог.
Благодарю, святой Кнуд. Спасибо, святая Агнесса.
— Хочешь жить, Иоганн?
— Нет.
Такое короткое слово — и так трудно произнести. Совсем ты плох, Зануда. Уволит тебя гере академик. Зрение возвращалось, но рывками, издеваясь. Хорошо, хоть голос знакомый.
— Нет, Станислас, — язык распух и еле ворочался. — Не хочу.
— Вот и я не хочу. Это ты заставил меня жить дальше.
— Как?
— Там, в переулке, — помнишь? Трое покойников. Это были мои друзья, Иоганн.
— Меня ты тоже звал другом, гусар. Врал, что ли?
Из тьмы проступило лицо. Станислас Пупек, бледный, как смерть, сидел перед Торвеном на корточках, заглядывая в глаза. По лицу отставного корнета тек пот, словно он держал на плечах все грехи мира.
— Нет, Иоганн. Не врал.
— Я не Иоганн. Тебе это известно.
— Какая разница?
— Никакой.
— Ерунду молотишь, панёнок, — вмешался кто‑то, стоявший так, что Торвен не мог его видеть. — Смешно слушать. Отойди, я сам…
— А как же твоя честь, гусар? — спросил Торвен, чувствуя на горле лезвие ножа и не зная, правда это или предсмертный, простительный страх. — Ведь слово давал…
— Нет у меня больше чести. — Пупек встал, зябко передернулся. — Сдохла моя честь. Ты ее кончил, Иоганн, в переулке. Останемся при своих: я без чести, ты без жизни. Режь его, Франек. Все, наговорились.
Нож медлил.
— Кто это, сволочь?
Пинок чуть не сломал Торвену ребра. Охнув, он выгнулся дугой — и приложился о дерево многострадальным затылком. Как ни странно, полегчало. В мозгу прояснилось, слух сделался острым, как бритва. Шаги. Приближаются. Второй Зануда везет второй бомбомет?
— Кто это, спрашиваю? Кого ты взял с собой?!
Никого, хотел ответить Торвен. И не успел. Потому что из орешника вышел Белый Тролль. В руке Тролль держал цепь. Обруч на одном конце цепи смыкался на запястье незваного гостя, а конец волочился по земле, на манер хвоста.
— Матка Боска! — охнул пан Пупек, отступая к обрыву. — Так то ж пани Торвенова!
Пин‑эр шла с закрытыми глазами, высоко задрав подбородок. Казалось, она не видит дорогу, но чует ее нюхом. Раздетая, босая, в одной нижней юбке и сорочке, китаянка белела в ночи привидением. Цепь ожила, взмыла в воздух, описав сложную восьмерку. Звенья тихо шелестели, вплетая шорох-контрапункт в симфонию примолкшего леса.
Миг, и цепь снова опустилась в грязь.
«На ней нет ошейника! — сражаясь с легионом бесов, рвущих голову на части, Торвен ясно видел шею китаянки. — Сняли, мерзавцы!.. польстились…» Он не знал, к каким последствиям может привести утрата драгоценного ошейника. Должно быть, одурманенная похитителями, Пин‑эр вся попала во власть собаки, укрытой в ее теле. И сейчас ину-гами, взяв след, вел спящую, бесчувственную женщину сквозь тьму. Чего ты хочешь, пес-призрак?
Спасти? Отомстить?!
— Цепь! Цепь вырвала… Чертова баба!
— Не трусь, панёнок. Глянь! — она ж еле жива…
Словно актриса, услышавшая подсказку суфлера, Пин‑эр упала на колени. Лицо китаянки превратилось в маску чистого страдания. Не человеческую — звериную. Власти ину-гами хватило, чтобы вести тело по следу, но пробудить женщину от мучительного сна пес не мог. Кинуться на врагов, имея в своем распоряжении не дочь наставника Вэя, гибельную фурию, но пьяную от опия, вялую тряпку?
Пин‑эр жалобно заскулила.
— Вот же славно! Обоих кончим, и возвращаться не надо…
Запрокинув голову к небу, китаянка скулила, не переставая. И вдруг завыла — дико, пронзительно. Так плачет умирающий от голода зверь, жалуясь луне на несправедливость мира. Зовет: где же ты, моя хищная правда? Приди, забери — видишь, не могу больше…
Дрогнула звезда над рекой. Упал вниз луч — тонкий, острый. Шпага, не луч. Понимая, что сходит с ума, не в силах слышать вой, Торвен смотрел, как в том месте, где звездный клинок полоснул берег, распахивается трещина. Из нее тянуло гнилью, безумием и влажной духотой. Шевелились в глубине какие‑то хвощи — белые, жирные. Порхали мохнатые бабочки — серебро крыльев, усики в зазубринках.
А ину-гами все выл, все звал.
Раздвигая края трещины, наружу просунулась морда — узкая, с острыми ушами. Повела носом, принюхиваясь. Нутряной хрип ответил вою. Миг, и гиена, знакомая Торвену по осаде Эльсинора, выбралась вся, целиком. Темные пятна на боках, черная полоса вдоль хребта делали гиену частью ночи. Хлестал по ляжкам хвост, украшенный на конце львиной кисточкой. Сверкали клыки в оскаленной пасти.
Текла на землю слюна.
— Господи! — дрожа, выдохнул пан Пупек.
Следом, визжа от нетерпения, уже лезли другие гиены.
«Ах, мой милый Андерсен! — успел подумать Торвен, прежде чем потерять сознание. — Все прошло. Все…»
Сцена шестая
Тамбовские волки
…благословенно будь, беспамятство!
Дивные видения бродят в тебе. Что ни случись, все возможно. Старик
