Со всех сторон люд стал подтягиваться к нему.
* * *
Последнего хазарина Белбородко убивать не стал – очень хотелось узнать, с чего это вдруг тати на весь ринулись. Уж больно время неподходящее для набега – старый урожай подъеден, а новый в земле сидит; хряки только еще откармливаются, птица тоща… Правда, зверя пушного зимой бьют, но много ли их, охотников, – раз, два и обчелся. Крестьянский быт на земле и на скотине держится. Значит, разорять этот быт лучше по осени, когда скотина тело нагуляла, а земля уж не родит боле. Если даже городской житель, каковым является Белбородко, про то ведает, то хазары и подавно должны. А вот ведь полезли! К чему бы?
Оглушить всадника молотом было несложно. Как понял Степан, степняки – народец живучий, к разного рода бранным пакостям привычный и за жизнь цепляется разве что не зубами. Хазарин слетел с седла, заерзал на земле, пополз к кистеню…
Сложно было удержать своих. Едва тать коснулся земли, как людины осмелели, кинулись всем скопом. До сих пор глотка сипит от того проклятия, которым пригрозил народным мстителем… До сих пор по спине пробегает холодок, когда вспоминаются те ненавидящие взоры…
Степан прыгнул хазарину на спину, заломил руки, стянул кожаным ремнем его же кистеня; вздернув за шиворот, поставил на ноги. И, отведя в сторонку, вместе с Алатором учинил допрос с пристрастием. Много интересного узнал Белбородко от степняка…
Потому сейчас, глядя на Азея, рвущего на себе волосы, воющего и стенающего, Степан думал только об одном: как бы свернуть ведуну шею, чтобы своя осталась в исходном положении.
Ведун почувствовал его взгляд, повернул ссохшееся лицо; холодные пустые глаза вдруг вспыхнули злобой.
«И ты, старая крыса, – скрипнул зубами Степан, – похоже, любви ко мне не питаешь. Что ж, посмотрим, кто кого».
Степан чуть поклонился, не спуская взгляда с ненавидящих глаз Азея, и уверенным шагом направился в селение.
* * *
За стеной царило запустение, весь словно вымерла. Лишь древний старик с белоснежной бородой до пояса сидел на завалинке и блуждающим взглядом смотрел вокруг, словно силясь понять, где он и что происходит, да мурзатый ребятенок лет шести скакал на палке, размахивая прутом, словно саблей.
Степан подошел к малышу, потрепал по голове:
– Ты чего это воюешь?!
Пацаненок осадил «скакуна», натянув невидимые поводья, и исподлобья посмотрел на Степана:
– Мамку от нежити обороняю.
– Какой еще нежити?
– А такой, – стараясь говорить как взрослый, неспешно, с расстановкой, пробасил парнишка, – которую бедовик наш в болоте выловил. От нежити этой беды на нас и свалились, пропади она пропадом, чтоб ей пусто было.
«Ну-ка, ну-ка, – подумал Степан, – с этого места, пожалуйста, поподробнее».
– И как ты ее узнаешь, если повстречаешь?
Мальчишка шлепнул ладонью по шее, прибив обнаглевшего слепня:
– Да как нежить-то не узнать? Старейшина сказывал, мужиком она огромным, словно аркуда,[29] обернулась да Перуновым посланцем прикидывалась. А на деле-то – упырь кровожадный. Привел татей, воле своей подчинил, вот они и накинулися.
Пацаненок замолчал, что-то явно кумекая, недоверчиво взглянул на Степана:
– А ты, дяденька, кто таков?
У Белбородко возникло нехорошее желание показать «когти» и зарычать. Удержался, слава богу. Не то пацаненок наверняка бы заикаться начал.
Но внятного ответа в голове не возникло.
Губы парнишки задрожали, глаза округлились.
– Мама, мамочка! – истошно заорал он и, бросив и «лошадь», и «саблю», стремглав помчался к дому. Обогнул телегу, забежал за груду тележных колес и нырнул в узкий темный проем.
«Эх, Азей, – подумал Степан, – напрасно ты про меня всякие байки рассказывал, смотри, как бы жалеть не пришлось».
На пороге возникла дородная тетка с распущенными, как у ведьмы, волосами пепельного цвета, в широченной долгополой рубахе, подпоясанной узорчатым пояском. Отерла руки о бока и погрозила Степану кулаком, визгливо крикнула:
– А ну, подь отседова, язва моровая! – Развернулась, как баржа, и, качая бедрами, молча пошла к ближайшему строению типа «сарай».
Дед на завалинке тоже вдруг забеспокоился: зачмокал, кряхтя поднялся, скрючился в пояснице, поплелся прочь, напирая на почерневшую от времени суковатую клюку. С приступочки у дверного проема зыркнул на Степана и, потрясая клюкой, исчез внутри.
Степан тихо выругался. Спасибо, не за награды сражался!
«Приплыли, тазики, – невесело усмехнулся он, – к той самой пристани, откуда уплыли. Вновь придется доказывать, что не верблюд, да только теперь это посложнее будет, потому как у Азея появился новый интерес, и опять же шкурный, в смысле – уберечь свою шкуру. Посему придется являть народу чудеса, наглядно объясняющие мое божественное происхождение, да такие, чтобы никакому упырю не подвластны были. Не то этот самый народ меня на какой-нибудь орясине головой вниз подвесит или о бел-горюч камень головушку мою буйную приложит. Тяжела жизнь патриота в древнерусской глубинке!»
Тем временем из сарая выскочила тетка. На сей раз она была не с пустыми руками – с деревянными четырехзубыми вилами. Набычилась и пошла на Степана, шепча заклинания.
– Ветер седой, – донеслось до Степана, – буря неминучая, дожди горючие, обратите упыря в пыль, в прах, в землю, обратите его в камень, помогите оборонить от нечестивого, вогнать кол осиновый в грудь, разметать на все четыре стороны. – Остановилась и четыре раза плюнула (на север, юг, запад и восток), видимо, обозначая стороны, по которым следует разметать предварительно расчлененное тело.
Был бы на ее месте мужик, Степан не особенно бы раздумывал – отнял вилы да приложил кулаком по темечку. А тут – женщина. Хоть и дура.
Ладно, упырь так упырь. Белбородко ссутулился, по-обезьяньи повесил руки и вразвалочку, передергивая шаг, как хулиган, положивший глаз на одинокую дамочку, двинулся на тетку. Не хватало только кепки, надвинутой на лоб, да цветка-ромашки в зубах. Скорчил страшную рожу и утробно зарычал… Тетка охнула, бросила вилы и побежала в дом.
«Хорошо, что свидетелей нет», – подумал Степан. И пошел добывать «чудо».
* * *
Путь до поруба оказался неблизкий, потому как спросить не у кого. Дома, дома, дома, называемые здесь почему-то дымами… Все на один манер: уходящие в землю бревенчатые стены, присыпанные валами высотой около метра, видимо, для теплоты, покрытые дерном двускатные крыши, темные провалы вместо дверей, смотрящие на юг, иногда занавешенные шкурами, но чаще пустые.
Ни малейшей закономерности в расположении строений не было. А может, и была, только не того сорта, что в двадцатом веке. Например, дома могли стоять «по старшинству». Чем большим почетом пользуется хозяин, тем ближе его дом к Родовой Избе. Впрочем, в смысле определения адреса от этого было не сильно легче.
