— Забыл вам сказать, — ответил Ступин, протягивая руку за тетрадью, — это одна из дач Эрлих-Кричевского. Точнее, была. Мебель не меняли.
Он бегло перелистал тетрадь и остановился на странице с фамилиями.
— Вот он где был! Это называется — понадейся на оперативных сотрудников. Обыск делали, а до такой простой вещи…
— Ну я тоже случайно. Гляжу — шуруп торчит.
— Целый шуруп! Нет, это… Ну сколько говорить, что мелочей у нас не бывает! А еще говорите, что не служили в полиции. Или комсомольский оперотряд проводил обыски?
— Не проводил. В кино было много детективов, где проводят обыски. И по телевизору.
— А это идея. Фильмы и телепостановки, где покажут, как жандармерия защищает простого русского человека от врагов империи. Буду смотреть с интересом…
— Что?
— Я говорю — будут смотреть с интересом.
Он повернулся к двери, отошел к ней на шаг, как бы раздумывая, говорить или нет, и вдруг снова обернулся к Еремину.
— Знаете, Виктор, что вам посчастливилось найти? Списки участников заговора. И вот, к примеру эти эти, — он отчеркнул ногтем на раскрытом листе пару фамилий, — у нас еще не проходили. Нет, вы просто не представляете, какую неоценимую услугу оказали империи.
— И… что теперь с ними будет?
— Со списками?
— С теми, что еще не проходили.
— Дознание будет. Видите ли, Виктор Сергеевич, господин Эрлих-Кричевский, со своим гонором и амбициями изведший многих российских стратегов старшего поколения, завел, как Сусанин, перевооружение армии в такое болото, что никакого другого выхода, кроме мятежа и переворота, у него не оставалось.
— И армия пошла бы против законной… законного императора?
— Виктор Сергеевич, ну вы же не с другой планеты, историю России помните. У одного императора стрелецкий бунт, другого шарфом придушили, потом романтики-декабристы на Сенатской площади, наконец, Корнилов… А теперь все, есть основная улика, что заговор был, и все нити его в наших руках! Пока не ставьте на место, сейчас вызову следственную группу, оформим процессуально изъятие, — и он выскочил за дверь.
Виктор остался растерянно стоять посреди комнаты. С одной стороны получалось, что из-за него, из-за его любопытства теперь кого-то арестуют, может, даже десятки или сотни, если начнут раскручивать и искать сообщников, могут осудить или даже расстреляют или повесят — Королев вроде что-то насчет виселицы говорил? С другой стороны, это и действительно мог был мятеж — а мятеж людей, боящихся возмездия, всегда опасен, ибо трусливые жестоки. Наконец, вся эта история с бумажкой могда быть просто подстроена жандармерией, чтобы повязать его, Виктора, посаженными или казненными благодаря его действиям людьми, и черта с два тут проверишь. Например, кого-то все равно собирались казнить и в списочек занесли. А когда человек чувствует себя виновным в страданиях или гибели других людей, это уже у него слабое место.
"А когда человек чувствует себя виновным в страданиях или гибели других людей, это уже у него слабое место" — повторил про себя Виктор. "А, так вот почему в нашей реальности все время так мусолят Сталина и репрессии. Особенно эмигранты и политики, подлизывающиеся под пиндосов. Они хотят, чтобы у нас было слабое место. Чтобы у России было слабое место…"
Закончить мысль ему не позволила открывшаяся дверь; в нее легким шагом вплыла Лена, в мягком желтом халате, полосатом, как тигр, с махровым полотенцем на голове в виде чалмы и в мягких домашних туфлях на босу ногу.
— С легким паром! — поприветствовал ее он машинально.
— Спасибо! Кстати, ты делаешь успехи, как агент?
— Не люблю, когда успех сваливается неожиданно.
— Брось. В нашей работе многое сваливается неожиданно, и хорошо, если это успех.
— Когда ты рядом, не хочется ни об успехах, ни о работе.
Он подошел и привлек ее распаренное, дышущее цветочным ароматом тело к себе, припал к мокрым, ненакрашенным губам. Бакелитовый "Филипс" страдострастно щипал воздух скрипками оркестра Барнабаса фон Геци.
— Погоди… Сейчас же сюда придут… нетерпеливый…
Изъятие вещественных доказательств было скучной процедурой. В качестве понятых, чтобы не далеко ходить, пригласили прислугу. Молодой следователь, фамилии которого Виктор не запомнил, предъявил им тетрадь и упаковал ее в целлофан (тут Виктор вспомнил, что на ней остались отпечатки пальцев его и Ступина); протокол составлял неторопливо и с подчеркнутым тщанием, видимо, стараясь отличиться усердием в столь ответственном случае, фиксировал характеристики и индивидуальные признаки вещдока. Виктор подумал, не приобщит ли он к делу еще и палку из шкафа, что создаст некоторые неудобства, однако в отношении тайника почему-то ограничились фотографированием — лысоватый сухонький фотограф, пыхая магнием, вертелся по комнате со своей цейссовской широкопленочной "Супер-Иконтой" с объективом на гармошке.
Виктору пришло в голову, что "Супер-Иконта" ну очень похожа на фотоаппараты "Москва", с которыми до семидесятых промышляли провинциальные фотографы, запечатлевая в кадре шесть на девять группы экскурсий возле памятных мест; похоже было, что производство ее вывезли из Германии после войны. Интересно, а сколько бы заработала фирма, если бы Гитлер просто торговал с Союзом, подумал он, и тут же удивился странной особенности человеческой психики: дело пахнет заговором, возможно, полетят чьи-то головы, а у него в башке вертятся какие-то мелочи, вроде экзотического фотика. Кстати, а надо ли жалеть головы, которые полетят? Как бы они вообще тут все обернули? И что бы с ним было, попади он сюда при других победителях?
Он попытался настроиться на что-то серьезное. Ну вот, например, что делать, если в нашей реальности Сталина используют для взращивания в россиянах комплексов вины и неполноценности? По канонам психологии надо внушить себе, что то, что окружающие считают недостатком — на самом деле достижение. Значит ли это, что Россия, чтобы перестать морально себя унижать, должна возродить культ Сталина? Но если возродить культ — не захочет ли кто-то под этим соусом возродить и репрессии? И вообще, в Сталине ли дело, подумал Виктор. Пугаться надо не того, что кто-то хочет ввести в России репрессии, а того, что кроме репрессий, в ней никакие механизмы почему-то не работают. Если нет репрессий — тогда коррупция, законы, естественно, не исполняются, и чем лучше, если произвол явный и административный заменяется произволом скрытым и денежным? Вроде о чем-то подобном он уже думал…
И, кстати, мелькнуло в голове у Виктора, последовательно ненавидеть Сталина должны только гомосексуалисты. Потому что они им были типа уже по жизни приговоренные, а остальные — ну это как выйдет: могли в те времена сесть, а могли и полюс покорять или наркоматом руководить. Но тогда справедливо ли обратное утверждение — те, кто последовательно ненавидит Сталина… Не в переносном, а в прямом смысле?
"Тьфу, какой бред лезет в голову. Наверное, от жары. И вообще, какая разница, что делать в нашей реальности? В нее еще вернуться надо, а возвращать, похоже, не собираются. Лучше о фотоаппаратах думать. Да, а "Нарцисс" для местных спецслужб тоже бы неплохо. В дополнение к "Миноксам"…"
7. Бомбовоз принца Кирну.
В пятницу, двадцать четвертого, его неожиданно разбудили в половине шестого и сказали быстро одеваться. Причем, не Ступин — ни его, ни Лены не было, а за ним приехал Быгов с рукой на черной перевязи.
"Похоже, число посвященных в операцию ограничивают. И долечиться-то как следет бедняге не дали…"
— А как же с одеждой? — спросил он, — ну, той, в которой я в ваше время приехал?
— Виктор Сергеевич, сейчас некогда! Потом этот вопрос решим!
Виктор подозревал, что решать ничего и не собирались, но деваться было некуда. Помыться и побриться ему тоже не дали — "сделаете в самолете, там время будет". Выйдя на крыльцо, он обратил внимание, что небо было затянуто серой пеленой, было тепло и накрапывал дождь; у дверей его уже ждал черный "Мерседес" сборки Первого казенного автозавода, и шофер услужливо распахивал дверцу. "Локализация" — вздохнул Виктор и полез на заднее сиденье.
…Подвезли его прямо к самолету. Когда Виктор вышел из машины, то, что он увидел, разом отбило вопросы о бритье и прочем.
Перед ним на высоте двухэтажного дома возвышалось нечто циклопическое даже для его века гигантских транспортных самолетов и аэробусов. Размах крыльев у этого чуда был метров пятьдесят, а то и больше, ширина массивного овального крыла была такая, что под ним можно было бы свободно спрятать от дождя автобус, да и толщиной оно было с высоту автобуса. Собственно, могучее крыло, на котором разместилось шесть двигателей спереди и один сзади — это было первое, что бросалось в глаза, а также второе и третье. Сухощавые двойные балки фюзеляжа, торчащие из крыла сзади, уже не впечатляли, как и двухэтажная, как бы с отвисшей челюстью, кабина. Крыло, как на пьедестале, покоилось на двух обтекателях неубирающегося шасси, похожих на гигантские алюминиевые галоши, каждая размером с лимузин на трех колесах; каждое колесо в две трети человеческого роста. Перед одной из галош был открыт и возле него стояла бортпроводница в серо — голубом форменном костюме и беретке, из-под которой выбивались темные локоны.
