И вновь черное покрывало сна разлетелось в клочья, в глаза ударила яркая синева зимнего неба, и лик Бирюзовой Девы Каакупской глядел на меня сурово, без сожаления, без милости.
Руки черпали песок, скрюченные пальцы цеплялись за уходящий из-под ног склон. Тщетно, тщетно! Исчезло небо, навсегда сгинул Ее лик, сменившись серым холодным сумраком.
Надежды нет! Я падал, скользил, снова падал, и подо мной разверзлась бездна.
Я знал, что там, внизу. Круг первый, второй, пятый, огненные мечети Дита, сырой огонь Злых Щелей…
…Ниже, ниже, ниже. Без остановки, без задержки. И вот подо мной необъятное ледяное поле. Джудекка, обитель предателей.
Круг девятый.
* * *
Я уже был здесь, и мне почему-то не страшно. Страх остался позади, там, на поляне, возле дерева кебрачо, возле окровавленного тела отца Мигеля Пинто, провинциала Гуаиры, строителя Города Солнца. Моего отца…
Да, мне уже не страшно. Пусть лед, пусть вечный холод, вечная мука. Я заслужил! И если была бы пытка горше этой…
…Хохот за левым ухом. Рука Черного Херувима хватает за волосы, тянет вниз, вниз, вниз…
И тут вернулся страх. Значит, есть мука еще страшнее? Что там? Пасть Люцифера? Его мерзкие клыки, рвущие обреченную душу на части?
…Вниз, вниз, вниз…
Ледяное поле обдает холодом, превращая меня в снежинку, в осколок разбитой сосульки, в ничто, в серое пятнышко…
Куда же мы? Куда?
Хохот — страшный, торжествующий…
Вниз, вниз, вниз…
Перед глазами — темный лед, но странно, холод отступает, кровь снова пульсирует в венах, звенит в висках. Куда же мы? Рука Черного Херувима мертво вцепилась в волосы, в мои волосы, никогда не знавшие тонзуры. Я не священник, я — лжесвященник, лжеклирик, лжебрат. Мне нет пощады, нет прощения…
…Но где мы?
Вместо ледяной пропасти — яркий, невыносимо прекрасный блеск звезд. Южный Крест нависает над головой, под ногами — белое теплое свечение…
— А ты не думал, что находится ПОД Джудеккой?
Голос Черного Херувима звучит странно. Я оборачиваюсь…
Вместо страшной личины — знакомое, виденное много раз лицо. Только раньше оно было каменным или бронзовым, оно смотрело на меня с пожелтевших страниц. Теперь же…
— Под Джудеккой, брат Адам, находится Рай! Святой Игнатий смеется, ему весело, он щурится, качает головой:
— Нельзя быть маловером, сын мой! Ты что, думал, я отпущу тебя в Ад? Смотри!
Рука указывает вперед, туда, где за черным провалом клубится серебристое облако. Провал широк, но через него переброшена нить, тоже серебристая, тонкая, словно гитарная струна.
— Все, что тобой сделано, сделано по приказу Общества. По моему приказу, сын мой! Иди!
Его голос гремит, хриплый голос, привыкший командовать сотнями латников. Надо идти! Дон Инниго Лопес де Рекальде де Лойола не привык к ослушанию…
— Нет…
Я сам не понимаю, как шевельнулись мои губы.
— Нет! Я грешен, отче! Грешен!..
Он уже не смеется. На бледном лице — брезгливая гримаса.
— Кто ты такой, чтобы судить? Ты труп в моих руках, ты топор дровосека! Или ты не знаешь, что сын Общества обязан выполнить любой приказ — даже заложить свою душу Дьяволу?
Я холодею. О таком не говорят вслух, но каждый из нас ведает, что ради Общества можно все. И мы делаем все!
Делаем — и побеждаем!
— Ступай в свой Рай! Ты ведь знаешь: когда праведник восходит к Престолу Божьему, Небеса ликуют!..
Под ногами — черный провал и тонкая нить. Гитарная струна, ведущая в Эдем. Мое место там…
Небеса ликуют… Не беса ли куют?
Беса? Еще одного Черного Херувима?
— Чего ты ждешь? — Хриплый голос бьет в уши, звоном отдается в висках. — Иди! Или ты не знаешь, что выполнить приказ — твой долг? Разве отец Мигель Пинто не вел переговоры с голландцами, врагами нашей Церкви? И разве ты не должен был доложить об этом?
Я закрываю глаза. Должен… Доложить, дождаться ответа, исполнить повеление Конгрегации. Я помнил о долге…
…Стальные клинья в запястьях, стальное острие пробивает сердце…
Почему я жалею о Джудекке?
— Погоди! Нить может порваться, оставь это здесь! Я открываю глаза. Это? Но ведь у меня ничего…
…Слева — Черная Книга. Справа — гитара в чехле.
— Оставь здесь! — Рука Святого нетерпеливо тычет в рукопись брата Алессо. — Ты не должен был даже заглядывать в нее! Оставь!
Уже не хрип — визг. Его рука жадно тянется к Черной Книге, хватает, швыряет в сторону…
— А это можешь взять!
Гитара? Но почему? Ведь мессер Инголи запретил!
— Бери!
Я нерешительно тянусь к подарку Коломбины…
…Знакомый хохот. Лицо Святого исчезает, передо мною — скалящаяся свиная рожа. Черный Херувим хватает меня за волосы, толкает вперед, к узкому мосту, ведущему в Рай.
— И никогда не пытайся мудрствовать! Никогда! Никогда!..
Почему мне так страшно? Или Рай ужаснее Преисподней?
Все утро ждали штурма, но королевский лагерь молчал. Лишь несколько всадников со стальными крыльями за спиной промчались мимо вала. Затем ударили пушки, но быстро смолкли, и вскоре на мертвое поле вышли те, кто еще остался жив. Перед тем, как убивать дальше, люди спешили похоронить мертвецов.
* * *
— Осада, друг мой, — наставительно заметил шевалье, поудобнее устраиваясь на барабане, — отнюдь не столь скучна, как считают некоторые. Напротив! При осаде всегда есть чем заняться! Вылазки, мины, контрмины, засады, траншей, эскарпы и контрэскарпы… Vioux diable! Вот увидите, нам будет весело!
Марс не бросал слова на ветер. С утра сотни ополченцев в белых свитках месили грязь, поднимая валы редута к самому небу. Черные реестровцы притащили еще три пушки и теперь деловито устанавливали их жерлами к врагу.
Все мои тонкие намеки пропали даром. Славный пикардиец не собирался оставлять редут. Как и брат Азиний — раненых, как и сьер еретик — свой мушкет.
А между тем вода успела смыть две гати из трех. Последняя уже исчезла под водой, пройти можно было только по пояс в грязной болотной жиже…
— Вы напрасно беспокоитесь, Гуаира! Я только что был у генерала Джаджалия, беседовал с ним…
Черт возьми, на каком языке?
— …И он сказал, что продовольствия у нас хватит на месяц. Ха! Да с такими запасами и с такими молодцами мы их всех разобьем! Parbleu! Вот когда мы осаждали Париж и проклятый Мазарини приказал уничтожить все припасы, вот тогда было и вправду тошно. Крыс жрали, честное слово! А здесь бояться нечего!
Я не стал спорить с простодушным богом войны. Он был прав: еды хватало. И не только еды.
Пить стали с самого утра. Вначале — по шатрам, скрываясь и стыдясь. Затем, когда горилка ударила в головы, выкатили бочки на улицу. Пили молча, не глядя друг другу в глаза, черпали, снова наливали…
