— Господин лейтенант, местные какие-то, говорят, в Итум-Кале на базар едут. Вот, старший их, говорит, вас знает.
— Аааа, ас-салам алейкум, Ильяс-хаджи,[126] — лейтенант, похоже, действительно знает того, кого к нему привел караульный.
— Ва-алейкум салам, Али-аскер. Давно мы с тобой не виделись, — второй голос явно принадлежит человеку пожилому, причем по-русски он говорит очень чисто, почти без акцента.
— Ну, зачем же так официально, Ильяс-хаджи, можно просто Алексей.
— Да какой ты Алексей, лейтенант? — в голосе старика слышна ирония. — Все Алексеи, они по ту сторону Сунжи.[127]
— А хоть бы и так, — легко соглашается явно не обидевшийся на дерзость старика лейтенант. — Как ваши дела, уважаемый, как здоровье? Как дети и внуки?
— Хвала Аллаху, все в порядке. А у тебя что?
— У меня по-разному. Вчера людей своих потерял, зато хорошего пленника взял.
— Это кого же? — голос старика снова становится насмешливым. — Неужели Генерал-Губернатора из Ханкалы украл?
— Не совсем, но почти. Я того шайтана, что два месяца назад под Ведено бойню учинил, взял.
— Да ладно?! — Ильяс-хаджи снова стал серьезен. — Ай да Али-аскер, ай да красавчик! Слушай, а можно я на него хоть гляну? Будет что друзьям рассказать.
— Да смотрите, уважаемый, разве жалко, вон он, в кузове валяется. Только потом снова мешок этому шакалу на голову наденьте, незачем ему лица моих парней видеть.
Скрипит откидываемый борт, а потом сильная рука приподнимает меня за шиворот. Я послушно сажусь, опершись спиной на лавку. Та же рука сдергивает с моей головы мешок. Я сначала щурюсь и промаргиваюсь от яркого света, а потом… Твою ж ты мать! Быть того не может!!! Ошибся? Нет, по совершенно ошарашенному и сбитому с толку виду старика понимаю, что не ошибся. М-да, а не так уж ты изменился за эти тридцать лет: ярко-зеленые глаза все те же, и характерный, зигзагообразный шрам на правой щеке и скуле на прежнем месте. Вот бородищу отрастил аж до пупа, причем она уже давно не рыжая, а седая…
— Ну, здравствуй, Эли.[128] Как твое колено? — чуть слышным голосом шепчу я.
— Миша? — изумленным шепотом отвечает он. — Ты? Но как такое возможно?
— Машалла,[129] — коротко бросаю я в ответ.
— Что там у вас, уважаемый? — слышен снаружи голос моего сторожа Сергея.
— Да ничего, — уверенным голосом отвечает Ильяс и, окинув взглядом мою покрытую засохшей кровью физиономию и потрескавшиеся губы, добавляет. — Этот гяур, сын шакала, пить просит.
— Не обращайте внимания, Ильяс-хаджи, у меня тоже просил. Перетопчется!
— Ну, значит, перетопчется, — безразлично отвечает он, нахлобучивая мне на голову мешок, но прежде чем выбраться из кузова, молча, ободряюще тыкает меня кулаком в плечо.
Командировка 2008 года была поначалу, можно сказать, спокойной. Ну, разумеется, по сравнению с другими командировками на Северный Кавказ. Занесло нас тогда на самый юг Чечни, практически на границу Грузии, до которой было всего двенадцать километров, в селение Шарой. Два десятка домиков, райотдел местной милиции да руины тейповой башни, обозначенные только на армейских крупномасштабных картах, на которых даже отдельно стоящие сараи и крупные камни обозначают. Одним словом — глухомань. И задачи соответственные: никаких тебе адресных проверок, никаких штурмовых операций. А вместо них — два блок-поста на горных дорогах, мимо которых если две-три машины в сутки проедет — уже событие, временная комендатура в соседнем поселочке Химой, что размерами был еще меньше Шароя. И собственно наша база, которую надо было охранять, и в периметре которой всегда нужно было что-то строить, копать и таскать. Тоска! На блок-посты с базы народ просто сбегал: там хоть какое-то разнообразие и не нужно с утра до вечера изображать бойца стройбата. Службу несли совместно с местными милиционерами. Поначалу, конечно, относились к ним настороженно. Что за люди — непонятно, внешность вполне бандитская: одеты кто во что, все бородатые… Словом, зеленую повязку-шахидку на голову — и вылитые боевики. Но, довольно скоро отношения наладились. Как ни крути, что такое среднестатистический блок-пост в горах? Это приземистый каменный сарай, да шлагбаум. И неделя времени, которое придется провести бок о бок. Конечно, через неделю тебя сменят, и ты вернешься на базу, но пройдет еще неделя, и тебе снова придется возвращаться на тот же блок-пост. К тем же чеченским милиционерам. В такой обстановке вариантов только два: или подружиться, или ночью друг другу глотки перерезать. И нам, и чеченским милиционерам первый вариант показался более подходящим.
Как-то так вышло, что ближе всех я сошелся с Ильясом Байсаровым. Молодой, почти на восемь лет моложе меня, и очень неглупый парень, отличный рассказчик и балагур, он уже успел повоевать в отряде своего знаменитого родственника Мовлади,[130] где получил весьма серьезный боевой опыт и оставленный осколком гранаты шрам зигзагом во всю щеку. После того, как Мовлади был убит, а «Горец» расформирован, Ильяс вернулся в родное село Дай и устроился на службу в Шаройский райотдел милиции. А еще этот парень был очень религиозен. Причем не напоказ, а искренне: пять раз в день совершал намаз, читал Коран. Собственно, с этого наше общение и началось. Однажды, когда мы вместе стояли на посту, я спросил его, какого ему, мусульманину, воевать со своими братьями по вере. Тот, как мне кажется, сначала просто хотел меня послать куда подальше, но потом понял, что я и не думаю его подкалывать, что мне действительно интересно. Тогда он объяснил, что боевики-ваххабиты — вообще не мусульмане.
— Понимаешь, Миша, — говорил он мне. — Ваххабизм — это не часть Ислама, это тоталитарная секта из него выросшая, уродливый и болезнетворный нарост на его теле. Но появился он очень давно и у него, к сожалению, много последователей. У вас же тоже много разных сект?
— Ну, да, — соглашался я. — Всякие «Белые братства», «Свидетели Иеговы», Мун этот корейский… Хватает мракобесов.
— Вот. Только вы к ним слишком терпимо относитесь. А у нас все жестко: тот, кто искажает смысл написанного в Коране, тот глумится над словами Пророка. А это оскорбление для всех истинно верующих. И тот, кто это делает — для нас худший из врагов. Еще когда ваххабиты только появились, о них говорили: «Лучше убить одного ваххабита, чем десять неверных», а ведь с христианами тогда тоже не очень ладили… Понимаешь? Так что для меня они — враги, да и я для них — тоже. Например, по их правилам тебя, кафира,[131] если ты попадешь в плен, нельзя убивать, если ты скажешь, что хочешь стать одним из них. Тебе сохранят жизнь и отведут к имаму, который будет тебя учить. Если ты солгал — тебя убьют, если нет, то ты станешь одним из них. А вот я для ваххабитов — мунафик,[132] изменник веры, и убивать таких как я, ваххабиты должны безо всякой пощады.
Вот так, можно сказать, из-за одного заданного вопроса и начались наши долгие с ним разговоры. Мне действительно было интересно слушать об Исламе, обычаях чеченцев, об их традициях и истории, да и в разговорном чеченском потренироваться тоже было не лишним. А Эли был отличным рассказчиком и терпеливым учителем. Четыре месяца — срок небольшой, но при желании за это время можно выучить и запомнить очень много. А у меня это желание было. Однажды я спросил у Ильяса:
— Эли, слушай, а тебе как мусульманину, не возбраняется мне, христианину, все это рассказывать?
— Нет, Миша, наоборот, это Джихад.
— В каком смысле? — не понял я…
— Понимаешь, у слова Джихад, на самом деле, очень много значений. И то, к которому так привыкли вы, «война против неверных», одно из последних. А вообще это слово означает — дело, угодное Аллаху. Посадить дерево — Джихад, помочь находящемуся в беде — Джихад, рассказать иноверцу о своей религии — Джихад. А вдруг ему понравится, и он сам примет Ислам? И получается, что к этому весьма угодному Аллаху делу подтолкнул его именно твой рассказ.
— Нет, Эли, не обижайся, но я вряд ли перейду в твою религию.
В ответ он только внимательно посмотрел на меня и ответил одним единственным словом:
— Иншалла…[133]
А еще через месяц на нас напали. Вообще, если честно, наш блок-пост «Кирийский мост» был той еще задницей! Узенький мостик через бурный Шаро-Аргун, по которому нормально могли проехать только легковушки, «Урал» мог протиснуться с трудом и только при наличии за баранкой опытного водителя, а БТР, колея которого на семьдесят сантиметров шире, чем у «Урала» не входил в принципе, располагался в узком и глубоком ущелье. Оно было больше всего похоже на коридор: метров шестьдесят-семьдесят шириной, не больше, с обрывистыми каменными склонами, на которые можно было забраться только с альпинистским снаряжением и которые уходили вверх метров на двести пятьдесят — триста. А посреди всей этой «красоты» четыре сосновых сруба, обложенных диким камнем. Три маленьких, примерно два на два метра — огневые точки, и один побольше, примерно три на восемь — жилое помещение. И «стратегически важный» мост. И шлагбаум. Вот и вся диспозиция, больше похожая на тир, в котором «почетная» роль мишеней отводилась нам. А еще там была просто омерзительная связь. То есть, радиостанция в жилом помещении еще более-менее работала, а вот мобильные телефоны стабильно показывали отсутствие сети и «оживали» в одном единственном месте — точно в средине моста.
