Старик грустно погладил доску.
– Хочу господина барона попросить, чтобы дозволил приладить её… Вот, хоть сюда, где ты сидишь. Здесь и света больше, и всякий задержится, посмотрит, вспомянет… А тебе, дева, вот что скажу… Я ведь тоже над алтарём красоту в воздухе вижу. Не дотронуться, а есть она! Так что ты приходи сюда, когда захочешь. Не спросит с тебя Господь за мужское платье. Уж теперь точно знаю – не спросит.
(конец 1429 – первая половина 1430 годов)Если бы ещё в мае двадцать девятого года епископу Кошону сказали, что он последний раз несёт Святые Дары по улицам Реймса, он бы только величаво рассмеялся. В этом, родном ему городе, к епископу относились лучше, чем в подчинённом Бове, приветствовали горячо и, как казалось, вполне искренне. Да и сам день Праздника Тела и Крови Христовых был напоён солнцем, покоем и величием, которое снисходило на Кошона всякий раз, когда всё вокруг было хорошо.
Выступая впереди процессии, он то и дело поднимал глаза к небу. Благочестивый и праведный, являющий собой образчик служителя Божия, епископ самозабвенно прикидывал в уме имена и суммы, пригодные для того, чтобы и дальше в жизни всё становилось только лучше.
Зимой городской капитул Руана, затаивший на него злобу за непомерно завышенные налоги, недвусмысленно отказал Бедфорду, который пытался помочь Кошону и рекомендовал его на вакантную должность архиепископа. Обиженный Кошон, столько сил положивший на устранение предшественника, хотел было подключить к делу Филиппа Бургундского, чтобы подсказал Бэдфорду, что есть и силовой путь воздействия на упрямых руанцев. Но тут произошло непредвиденное. Анжуйской бабе удалось-таки пристроить во главе дохлого дофинового войска свою фальшивую Божью посланницу, и французы одержали первую победу под Орлеаном.
Тут-то английская оппозиция духом и воспряла. Завозилась, запузырилась недовольством, ещё пока не явным настолько, чтобы перерасти в бунт, но уже достаточно опасным…
Понимая, что Бэдфорду сейчас не до него, Кошон клянчить архиепископство пока перестал. Решил, что отсрочка исполнения желания всего лишь вопрос времени. Притом, времени недолгого. Воевать французы вряд ли научились, и одна победа, над гарнизоном осадной бастиды, серьёзных опасений вызывать не должна – всего лишь результат воодушевления, всплеск веры в обещанное чудо…
Однако, последовавшее вскоре снятие орлеанской осады насторожило. Причём, не столько очередной победой дофинистов, сколько пассивностью герцога Бургундского. Кошон ожидал, что Филипп что-нибудь предпримет, чтобы изобличить, нейтрализовать проклятую еретичку и её покровительницу-герцогиню! Но Филипп бездействовал. Хуже того, ещё до начала военных действий увёл из-под Орлеана свои войска!.. На отчаянные письма отвечал, что всё идёт, как надо, и вмешиваться не следует. Что французская девка обязательно поведёт своего дофина короноваться в Реймс, и поведёт по бургундским землям, через города, занятые английскими и бургундскими гарнизонами, где в чудо мало кто верит, скорее, в колдовство… Короче, волноваться не о чем – против ведьмы будут стоять до последнего. И Кошон успокоился. Неся Святые Дары уже подсчитал все проценты от налога, которые сможет простить нужным капитулам, и удовлетворённо отметил про себя, что желанная цель достижима не самыми большими средствами. Фактически, оставалось только руку протянуть…
Но, не прошло и трёх месяцев, и, ставшая вдруг реальной коронация «буржского королька», спутала епископу все планы. За считанные дни до подхода войска этой чёртовой девки, он был вынужден бежать из Реймса в Нормандию, где ему совсем не были рады потому, что против англичан здесь беспрестанно восставали, и теперь особенно. Всякий, преданно служащий английскому королю, был в Нормандии особенно плох. Кошон же, известный давней преданностью, не мог даже оправдаться простым соблюдением законности потому, что коронация Шарля фактически аннулировала позорный договор в Труа.
Слов нет, епископ изрядно струхнул.
Его попытка найти убежище в Бове страха только добавила. Надежды на гарнизон, одну половину которого составляли бургундцы, а другую англичане, рухнули, едва у ворот показались французские королевские войска. Горожане наслушались россказней о соседних городах, добровольно раскрывающих ворота перед Девой, и сразу выгнали гарнизон с криками: «Да здравствует законный король!». Кошону пришлось удирать вместе с солдатами, благословляя судьбу за то, что горожанам не взбрело в голову, вместо флагов, выставить на городской стене их обезглавленные тела.
И снова он удрал в Нормандию. В свой вожделенный, но не отвечающий взаимностью Руан, где прожил до августа в скромном доме канонника, приютившего Кошона из христианского милосердия.
Положение беженца и само по себе не самое приятное. Но, когда вокруг почти не найти сочувственного взгляда, беженец начинает ощущать полную затравленность. Из окна канонникова дома была видна короткая улочка, по которой изо дня в день проходили одни и те же люди и проезжала одна и та же телега. Чумазые дети своими играми немного разбавляли однообразие унылых дней, но Кошон детей не любил. Его раздражали крики, которые внезапно могли раздаться прямо под его окном в тот самый момент, когда он особенно глубоко погружался в свои мысли. А думал Кошон много. Много и мучительно, потому что всякую связную мысль, формирующуюся у него в голове, смешивала и размазывала появившаяся недавно ненависть.
Епископ уже к исходу первого месяца своей эмиграции тихо возненавидел всех. И французского короля, надевшего таки корону на свою голову, и его военачальников, побеждающих нелепо, потому что в действительности воевать они не умели, и Филиппа Бургундского, который вдруг стал таким миролюбивым и покладистым… Но более всего Кошон возненавидел Жанну, до сих пор представлявшуюся ему неким абстрактным именем на бумагах.
«Как она может побеждать? Она же болванка! Кукла, ряженая в фальшивые святые одежды! Как могут Филипп и Бэдфорд с ней считаться?..».
Однако, запоздалые рассказы, принесённые из-под стен Орлеана, говорили об ином. Уже то, что девушка, вроде ничего из себя не представляющая, одна выехала перед армиями, разгоряченными кровавым сражением накануне, сбивало с толку. Но то, что английская армия, имевшая явные преимущества, развернулась и ушла – это вызывало, пожалуй, настоящий суеверный ужас. Кошон едва ему не поддался. И только привычка всё и всегда просчитывать с цинизмом делового человека позволила избежать полной потери рассудка.
А потом пришло горестное известие о том, что французский король присвоил себе все доходы бовесского епископата. И слухи эти, вопреки всякой логике, или наоборот, по логике людей определённого склада, заставили, наконец, Кошона вынырнуть из бесплодной ненависти и начать бурную деятельность по защите и прояснению перспектив не только собственной жизни, но и карьеры. Прыти ему подбавила дерзкая попытка барона д'Иври, который вместе с Жаном Фуко, пытался захватить Руан. К счастью, неудачно. Но даже попытки хватило, чтобы мозг епископа заработал, как в прежние годы.
Люди, тяжело и болезненно расстающиеся с деньгами, добыча которых составляла смысл всего их существования, как правило мобилизуют любые последние силы, лишь бы не остаться без привычного ощущения оберегающего всегда и во всём богатства. Как хищник, которому легче умереть, чем оказаться связанным, Кошон забарахтался, разрывая оцепенение, и призвал на помощь то последнее, что у него осталось – информацию!
Словно ответственный казначей, отщёлкивал он в уме сведения, из которых можно было бы свить для себя спасательный канат.
И нащёлкал! И свил!
Любой разумный карьерист хороший психолог. Ещё зимой, встречая Бедфорда в Кале, епископ обратил внимание на несколько туманных фраз, сердитого герцога, смысл которых сводился к одному: регенту было бы гораздо легче добиваться своего от парламента, имей он возможность заполучить малолетнего короля под непосредственную опеку! А тут и услужливая память с улыбкой поднесла воспоминание о последней встрече с Бэдфордом, когда тот, прочитав парламентское письмо из Лондона, вышел из себя настолько, что забылся и выругался прямо при Кошоне: «Чёртовы ублюдки, поучать меня вздумали! Облепили короля, как мухи!..». И, потрясая письмом перед носом епископа, почти крикнул: «Будь маленький Гарри здесь, у меня под боком, я бы стал всемогущим и думать про них забыл!».
Что ж, прикинул Кошон, герцог-регент сейчас единственный, кто в состоянии вернуть ему и положение, и деньги, поэтому… поэтому…
И он побежал к каноннику просить бумагу и чернила.
Как раз в это же время в Нормандию прибыл старый знакомец и покровитель Кошона кардинал Винчестерский, который привёл с собой небольшую армию для обороны Парижа. И епископ, радуясь, что всё можно провернуть окольными путями, (что для человека дальновидного всегда удобнее, чем грубо, в лоб), буквально завалил кардинала письмами.
