Мальчик в ответ расхохотался.
– Шварцер? Или Роттер? Вы за кого меня при-няли?
– Роттер, – буркнул черный комок. – За деревенского сорванца…
Оба прыгнули мальчику на плечо. Он поморщился, когда через пиджак его кольнули маленькие острые копытца. Потом достал со дна ларца конверт, бережно положил во внутренний карман.
– Тебя долго не было, хозяин… – заметил Шварцер.
– Так получилось.
– По крайней мере, не ждали, как тогда, двести лет… – пробурчал второй черт.
– Что-то вы разворчались. – Мальчик нахмурился. – Может быть, вас опять закопать?
– Вот уж не надо, благодарим!
– Айке! Айке! Пора ехать! – донес до них порыв ветра.
– Айке? – удивился Роттер и продолжил глумливо: – Тебя так назвали, хозяин? Айке?!
Мальчик прикусил губы. Похоже, имя и ему казалось смешным и нелепым.
– Это уменьшительное…
Он поднялся на холм, сбежал со склона, зашагал к дороге. На обочине стояла машина. Около нее, опираясь на капот, застыла худая женщина с бледным лицом и нездоровым румянцем на щеках. Ветер трепал ее легкое платье, и она зябко куталась в накинутый на плечи палантин. Слуга и водитель спешно собирали остатки пикника, сворачивали плед.
– Незримы и неслышимы, – произнес мальчик, подходя к людям.
Оба существа на его плече так и остались незамеченными.
– Господин барон, вам не следовало уходить так далеко. Госпожа баронесса беспокоилась о вас, – тихо заметил слуга.
– Айке…
Женщина посмотрела на мальчика со смесью тревоги и обожания и тут же виновато опустила глаза, прижав ко рту платок.
– Все время забываю, что обещала не звать тебя так… Ты так быстро повзрослел…
Но мальчик уже сам прятал взгляд. Мать снова заговорила о том, на что так часто сетовала в последнее время. О несчастном почившем бароне, чья смерть послужила причиной скорого взросления сына.
Слуга открыл дверцу машины. Помог своей госпоже, потом молодому господину. Глаза чертей уже давно напоминали блюдца.
– Господин барон?! – выдавил наконец из себя Шварцер.
Мальчик покривился. Баронесса смолкла, решив, что сын выражает недовольство ее словам.
– Эккехард…
Она не закончила, закашлявшись, и спешно отвернулась.
– Она умирает, хозяин, – заметил Шварцер.
– Знаю, – ответил мысленно мальчик.
– Когда память вернулась к тебе? – поинтересовался Роттер.
– В три года.
Черти скорчили кислые гримасы, в который уже раз переглянувшись.
– Будет война.
– Разве войны когда-нибудь прекращались, «оракулы»?
– Нет, но мы подмечаем некоторые закономерности.
Эккехард промолчал. Баронесса повернулась к нему, пряча платок с кровавыми пятнышками, вымученно улыбнулась и тут же смежила веки, когда мальчик взял ее ладонь в свои.
– Мне всегда становится легче, когда ты так делаешь. Спасибо, – прошептала она.
Однако два комка черной шерсти на плече юного барона узрели иное.
– Ты убиваешь ее, хозяин. Ее жизнь идет уже не на дни – на часы…
– Зато это облегчает ее боль. Лучше умереть быстрее, чем долго мучиться. Она сама этого хочет.
– Тебя стала заботить чья-то боль, хозяин? Может быть, ты все-таки не повзрослел? – глумливо заметил Шварцер.
И тут же заверещал, когда рука мальчика сжала его шею до хруста позвонков. С поля вспорхнула испуганная стайка птиц. Но люди хоть и почувствовали неясную тревогу, так ничего и не услышали.
Через несколько часов пейзаж стал меняться. Поля и подворья бауэров сменились лесом, потом дорога вывела в небольшой провинциальный городок. Промчались мимо аккуратные, утопающие в розовых кустах домики. Дорога снова увела в поля и холмы и, наконец, закончилась у родового поместья. Баронессу сразу увели в ее комнаты. Юный барон умылся с дороги, отобедал и ушел к себе. Черти соскочили с его плеча на большой заваленный картами и бумагами стол, стали озираться, изучая портреты по стенам.
– Вот так угораздило, хозяин, – заметил Шварцер.
Эккехард не ответил. Достал из кармана пиджака конверт, извлек из него пожелтевший от времени чистый лист, бережно разложил на столе. Мальчик проколол палец кончиком пера, капля крови упала на бумагу и словно растворилась на желтой поверхности, не оставив и следа. Полыхнули алым, разгораясь, как пламя, буквы, становясь четче. Все трое склонились над черными, как сажа, древними письменами. Эккехард прочел текст вслух. Затем поднял пергамент к лицу, дунул. Буквы, будто прогоревшие, слетели серым пеплом. Лист снова был чист. Мальчик убрал его в конверт, спрятал в стол. Потом опустился в глубокое кресло, с выражением безнадежности уронив голову на сложенные на столе руки.
– И что все это значит? – спросил он.
– Предсказания, как всегда, полны загадок, – заметил один из чертей.
– Спасибо, что озвучил очевидное, Шварцер.
– Я Роттер, – оскорбился черт.
По голосам чертей тоже было не отличить. Эккехард дотянулся до одного из томов энциклопедии. Читал около часа, затем расчистил от книжных завалов карту Европы, занимающую весь стол, обвел несколько городов кружками. Взял перо, которым недавно прокалывал палец, окунул в чернильницу. Черти уселись перед блокнотом, подтянув колени к груди и уперев в них подбородки, следили, как, тихо поскрипывая, острый стальной кончик выводит странные символы. Час спустя, исписав несколько листов, Эккехард, хмурясь, бросил перо. По столу разлетелись капли чернил. В дверь постучали. Вошла встревоженная служанка.
– Господин барон, баронесса зовет вас.
Мальчик поднялся и, поджав губы, направился в покои матери. Два черных комка семенили за ним, не отставая, превратившись в короткую густую тень.
В спальне баронессы было темно. Горели свечи, наполняя сухой, пропахший лекарствами воздух медовым ароматом.
– Я послала за священником, – дрогнувшим голосом произнесла служанка и, поклонившись, исчезла.
Эккехард сел подле матери.
– Айке, что-то мне совсем невмоготу, – прошептала баронесса, остановив взгляд на его лице. – Экке. Эккехард…
– Все будет хорошо.
Она слабо улыбнулась и вздрогнула, когда он взял ее руку в свои ладони.
– Так легко становится, когда ты рядом, – произнесла она. – Боль сразу уходит… Но я же не могу тебя заставлять сидеть все время со мной. Ты должен учиться.
– Мне не сложно.
Она стала что-то рассказывать о его детстве, как ему подарили пони, посадили верхом, а вся челядь стояла и умилялась, как уверенно и мужественно держится в седле четырехлетний барон. Казалось, что это было самое значимое для баронессы воспоминание. Голос ее постепенно стих. И она просто лежала и улыбалась, смотря на своего единственного ребенка. Когда вошел священник, Эккехард еще держал ее за руку. Глаза баронессы были закрыты, а на лице не успела угаснуть улыбка – светлая и счастливая. Пастор перекрестился, зашептал молитвы. Служанка, приведшая священника, заплакав, убежала прочь, разносить скорбную весть. Эккехард выпустил руку матери и, не взглянув на священника, вышел вон.
