служебным обязанностям.
Ни облачка на небе, покой и безмятежность - отличный денек, хотя и довольно прохладный. Легкий ветерок с Атлантического океана надувает паруса фрегата и приятно холодит мое лицо. В красивом черно-белом пончо, с двумя заплетенными ото лба косами, я стою на шкафуте, изящно опершись локтем о планширь 34...
Я просто здесь стою. Просто дышу свежим воздухом и любуюсь спокойным Атлантическим океаном за кор мой и надвигающимися на нас спереди знаменитыми скалами Гибралтара... Я никого не жду. Я всегда так делаю, тем более что случай более чем подходящий: мимо Гибралтара мы пройдем всего два раза - один по пути туда и один по дороге обратно.
А вот идет какой-то мужчина. Один из летчиков, кареглазый блондин. И чего он один ходит, без своих коллег?
Своей легкой, пружинящей походкой он идет по шкафуту со стороны кормы, приближаясь к тому месту, где стою я, поглощенная созерцательной задумчивостью. Поддуваемые ветром, полы моего пончо (ну, не моего, а Ольгиного, но это неважно) развеваются так, что трудно пройти мимо, не задев их.
Меня не интересует тот, кто идет в моем направлении. Точнее, я его не замечаю. Что мне за дело до какого-то мужчины?
Вот я слышу, как он поравнялся со мной. Не оборачиваюсь. Наверняка в этот момент он ощутил всю кашемировую мягкость моего одеяния...
Его шаги замерли.
-Доброе утро... - слышу я растерянно-удивленный голос, и его бархатный тембр так чудесно гармонирует с окружающими нас тишиной и покоем. - Лида, это вы, что ли?
Медленно оборачиваюсь. Приветливо киваю.
- Утро доброе, Александр... Яковлевич. Ну да, это я. Кому ж тут еще быть? Люблю подышать свежестью... Море, оно ведь не надоедает. Потому что оно всегда разное...
- А я, грешным делом, не признал вас... - Он смущенно смеется. - Вы сегодня какая-то... другая.
- Как это другая? - удивляюсь я.
- Ну... просто другая... Не как обычно... - отвечает он и смотрит на мою прическу.
- А, вы о моих косичках? - спрашиваю я, притрагиваясь к своей голове. - Вам не нравится?
- Нет-нет, что вы! - поспешно отвечает он. - Наоборот, нравится... Очень мило.
- Правда?
-Да. Вам очень идет, Лида... Вы не будет возражать, если я постою рядом с вами?
- Нет, конечно! Давайте вместе морем любоваться!
И некоторое время мы молча смотрим на бескрайнюю морскую ширь. Колеблется, трепещет морская гладь, и точно так же трепещет мое сердце... Его рукав касается моего, и я чувствую тепло этого мужчины, и голова моя начинает слегка кружиться - от счастья, от предчувствия чего-то радостного, необыкновенного...
- А я ведь никогда прежде не видела море... - тихо говорю я. - А вот теперь увидела - и, знаете, я его полюбила. Думаю, что навеки.
- А я люблю небо... - вздыхает он и поднимает взгляд к небесам. - Но уже отлетался. - Он немного грустно улыбается и вздыхает - но не горестно, а так, словно смиряется с фактом.
- Хорошо, когда имеешь то, что любишь, но гораздо важнее уметь полюбить то, что тебе дано, - глубокомысленно изрекаю я, и он некоторое время внимательно смотрит на меня.
- Мудрая мысль, - соглашается он и отводит взгляд, после чего наступает несколько неловкая пауза, в течение которой мы оба страшно смущаемся, потому что оба чувствуем, что между нами происходит что-то необъяснимое.
Я украдкой разглядываю его руки. Это большие, красивые, породистые руки. Часы с никелированным браслетом на запястье... и темная надпись на светлом циферблате: «ПОЛЕТ». И вдруг я осознаю, что этот человек родился еще до Великой Отечественной войны! Что он попал сюда из 1970-го года! Что он - настоящий СОВЕТСКИЙ ЧЕЛОВЕК! Я, конечно, знала это все и раньше, но как-то не задумывалась...
И теперь я смотрела на него каким-то другим взглядом. Подумать только: он жил в той стране, которую я видела только в фильмах! Семидесятый год... Моя мама родилась чуть позже.
- Расскажите мне о Советском Союзе, Александр... Яковлевич, - говорю я.
- Можно просто Александр, - говорит он и улыбается. - Ну, слушайте, Лида...
17 мая 3-го года Миссии. Пятница. Два часа пополудни. Остров Самотраки, юго-восточные отроги го-
Первого сентября 1821 года на западном побережье острова, в его столице Камариотиссе, высадились турецкие десанты и приступили к безудержной резне восставшего греческого населения. Если в континентальной части Греции восстание против турецкого владычества еще как-то развивалось, то на островах Архипелага оно изначально было обречено на поражение. Ни одна европейская держава не выступила против Османской империи силой своего оружия, а власти постнаполеоновской Франции даже оказывали туркам всю возможную помощь в деле подавления восстания. Всероссийский император Александр Павлович оказался также индифферентен к творящимся безобразиям, несмотря на то, что кровь единоверных русским православных греков текла по земле рекой. Чуть позже эта возмутительная политическая импотенция обернется декабрьским стоянием на Сенатской площади и безудержной реакционностью следующего императора Николая Павловича, решившего: «Нам умные не надобны, а надобны верные».
Когда о начале резни в Камариотиссе стало известно в селениях, расположенных на южном склоне горы Са-ос 35, то женщины и дети по крутым тропам ушли оттуда в пустынную и почти недоступную юго-восточную часть острова, а мужчины остались, чтобы хоть немного задержать турецких головорезов, стремившихся уничтожить всех встречных христиан. Турки быстро перебили плохо вооруженных и малочисленных ополченцев, но так и не смогли отыскать дороги, по которой скрылись беглецы.
Правда, и для бежавших от опасности женщин и детей узкая тропа, по которой они шли гуськом в сгущающейся тьме, тоже обернулась путем в один конец. Утром в небе встало необычайно багровое солнце, что было воспринято как неблагоприятное предзнаменование. Но самое ужасное заключалось даже не в этом страшном восходе. В свете утренних лучей беглецы не увидели на юго-востоке привычного пейзажа: северного берега острова Имброс и западного побережья Галлиполийского полуострова, разделенных широким проливом. Вместо этого по всему горизонту, насколько хватало обзора из уединенной долины-убежища, с северо-востока на юго-запад тянулась одна сплошная береговая линия. А когда наступила ночь, пришлось убедиться, что противоположный берег мрачен и темен. Ни единого огонька, обозначающего присутствие человеческого селения, не теплилось в этой густой темени, и только в одном месте (почти точно к востоку, с небольшим склонением к югу) мерцала слабенькая искорка одиночного костра.
Единственным взрослым мужчиной среди беглецов оказался престарелый Георгиос Агеластос, помнивший
