Электроотсосом Никита осушил полость, расширил разрез. Вот и повреждённое лёгкое. Вроде и кровит не сильно, а только раздвинул края, так обильно. Ладно, хоть не артерия.
— Шёлк шить!
Никита перевязал сосуд, затем ушил лёгкое, тампонами осушил плевральную полость. Сухо. Он ушил рану, перевязал.
— Как давление?
Анестезиолог доложил:
— Девяносто на пятьдесят, пульс частит — сто двадцать.
— Для такой кровопотери — почти нормально. Капайте реополиглюкин, пятипроцентную глюкозу.
Никита снял в предоперационной окровавленное бельё, вымыл руки. Передохнуть бы пару минут, да уж больно блондинка скандальная.
Он вышел в коридор.
— Ой, спасите, умираю! — увидев его, закричала визгливым голосом пациентка.
Как и предполагал Никита, на теменной области была рассечена кожа, причём ранка линейная, небольшая — сантиметра два всего. Это называется «много шума из ничего».
В процедурной, куда завезли каталку, Никита положил два шовчика.
— Перевязать — и в палату, — распорядился он. Надо было осмотреть третьего пациента.
На каталке лежал подросток. Лицо в крови, но после того, как медсестра вытерла его стерильным тампоном, повреждения оказались не так уж велики: рассечена губа и несколько глубоких ссадин. И лицо какое-то знакомое.
— Дядя Никита, вы меня не узнаёте?
Никита всмотрелся повнимательнее.
— Данила? Из третьего подъезда?
— Узнали!
Подросток был из одного дома с Никитой.
— Страшного у тебя ничего нет. Маленько подштопаем, и будешь как новенький.
— А больно будет?
— Я постараюсь обезболить.
— А шрамы останутся?
— Шрамы украшают мужчину, — пошутил Никита. — В перевязочную его.
Под обезболиванием лидокаином тонкой шёлковой нитью наложил аккуратные шовчики, осмотрел работу. Хоть он и не пластический хирург, а получилось неплохо. Через годик шрамы будут едва заметны.
Данилу увезли в палату. Раны сами по себе неопасны, но поскольку находятся на лице, надо несколько дней понаблюдать.
Никита вымыл руки и прошёл в ординаторскую. Едва успел сесть за свой стол и начать заполнять журнал операций, как в комнату вошли заведующий и Лешка Троян.
— Уф, управились. Представляешь, мало того что селезёнку мужику оторвало, так ещё и диафрагма разорвалась. Пока сосуды перевязали, осушили… Доступ неудобный, рядом с пищеводом. Намучились изрядно!
Денис Юрьевич достал из шкафчика бутылку коньяка и три рюмки.
— Лёш, ты дежуришь сегодня?
— Я, а что?
— Тогда тебе только пятьдесят грамм.
— Да я не возражаю.
Они выпили по рюмочке «Старой крепости», посидели. Потом повторили — кроме Лёшки.
— Молодец, Никита, выручил. В понедельник на работу. Рассказывай, что у тебя было?
— У паренька — сосед мой по дому — кстати, порезы на лице. ПХО, заштопал. У этого мужика, — Никита придвинул заведующему историю болезни, — гемоторакс, перелом рёбер. Всё сделал в лучшем виде. И дамочка паскудная попалась, из администрации. Ранка — мелочь, а кричала «умираю».
— Хреново.
— Что «хреново»?
— Что из администрации. Наябедничает у себя, жалобу настрочит, комиссиями замучает.
— Предполагаю.
— Ты бы уж поласковее с ней был, что ли?
— Мужику с гемотораксом помощь оказывать надо было — без малого не загнулся.
— Да я-то понимаю, ты им попробуй объясни.
— Да пошли они… — Никита выматерился.
— Вот-вот, а проверяющие придут — мне отдуваться придётся.
— Не впервой, Денис Юрьевич.
— Ладно, давай по последней, — заведующий плеснул коньяку Никите и себе.
— Лёш, ты всё слышал?
— Не глухой.
— К дамочке зайди, сделай вид, что наблюдаешь. А с пациента, что с гемотораксом, глаз не спускай. Ну и за нашим, что оперировали — тоже.
— Чувствую, весёленькая ночка мне предстоит.
— Не впервой.
— А завтра утречком тебя Никита сменит.
— Так у меня же отпуск…
— Считай, что отпуск закончился. Я старшей медсестре уже сказал, чтобы она тебя в рабочий график с сегодняшнего дня вписала. Ладно, я пошёл домой. Никита, дописывай истории болезни и операционный журнал и — свободен.
Денис Юрьевич ушёл. Лёшка забросил ноги на стол, как делали ковбои в американских фильмах.
— Устал, как собака, — пожаловался он, — днём два аппендикса было, куча перевязок. А потом этих привезли.
Он хлопнул ладонью по стопке историй болезни. Оба замолчали, начали писать. К заполнению документов хирурги относились серьёзно. Известное дело — истории пишутся для прокуроров и проверяющих. Даже если всё сделал, как надо, но не всё записал — виновен. А их документы проверять будут точно — всё-таки авария, дело подсудное.
Собственно, выходные и всю последующую неделю Никита провёл в отделении. Мастерство и опыт врачевания — не только искусно выполненная операция, но и каждодневный, муторный, иногда изматывающий труд по выхаживанию пациентов.
Но наступила пятница, за нею — целых два дня отдыха, без дежурств.
Веру он видел, но мельком. Хоть и работали они в одном отделении, но виделись редко и мимолётом. Больница и хирургическое отделение в частности — не то место, где можно поболтать вдоволь. Даже когда Никита и Вера участвовали одной бригадой в операции, разговоры были чисто рабочие. «Корнцанг, зажим, тампон», — вот и весь разговор. А после операции — заполнение документов, обходы, перевязки.
Никита пошел в магазин, за продуктами. Прямо у подъезда к нему пристали трое подвыпивших парней. Сначала закурить попросили, как всегда, потом слово за слово и в драку. Никита свалил ударом одного, но и сам пострадал. В лицо дважды удары пропустил. Вышедшая соседка закричала «Милиция!», и парни убежали.
Никита поднялся и прошёл в ванную, к зеркалу. О боже! На него смотрел не доктор Никита Алексеевич Савельев, хирург Божьей милостью, а бомж с похмелья. Левый глаз заплыл багровой синевой, губа отекла, левую щёку раздуло, как при флюсе, правое ухо поцарапано, и ссадина покрылась корочкой. «Ну хорош! Как же я завтра на работу пойду? От меня же пациенты разбегутся, сотрудники не узнают!» — подумал Никита.
Он позвонил Вере. Когда она приехала, ужаснулась.
— У тебя бодяга есть?
— Не-а.
— Тогда я в аптеку.
Девушка вернулась быстро, поставила ему примочки. Прикосновение её рук было Никите приятно. А перед ней было неудобно: рожа, как у бандита, зубы почистить не смог.
— Может, утром позвонишь Денису Юрьевичу, скажешься больным?
— В отделении и так врачей не хватает.
