– Нет, – твердо ответил Желябин, – только его убийство взбудоражит болото, называемое Россией. Ты помнишь, мы уже пробовали другое – и в народ ходили, и с крестьянами разговаривали, и даже прокламации выпускали. Кончилось тем, что мужики сами сдали нас в полицию, да еще поколотили для порядка. Сейчас требуется что-то такое, что потрясет основание самодержавия, заставит общество ужаснуться и отречься от старой жизни. Убийство Александра Вешателя – самое подходящее дело. Царь виновен в бедствиях народа, в бездарных реформах, разоривших крестьян, в гибели наших товарищей. Нет, – твердо повторил Желябин, – только террор может все изменить, прочее же – лишь пустая трата времени и сил.
– Мужики, – вздохнул Кибальчев, – опять нас не поймут и, боюсь, поднять бунт не захотят. На рабочих же рассчитывать не приходится – это те же крестьяне, те же бывшие рабы…
– Я и сам бывший крепостной, – ухмыльнулся Желябин.
– Правда? – удивился Кибальчев. – Я не знал.
– Мои родители были дворовыми у помещика Савостина, Владимира Викентьевича, – стал рассказывать Андрей, – его усадьба располагалась возле села Петровского в Херсонской губернии. Это и есть моя родина…
До десяти лет, пока не вышел царский указ, Андрей числился крепостным, бегал среди дворовых мальчишек. И быть бы ему простым хлебопашцем или в лучшем случае мастеровым, если бы не дед, Михаил Афанасьевич. Старик выучил любимого внука грамоте и даже брал для него из барской библиотеки кое-какие книжки для прочтения – Пушкина, Жуковского, Никитина. Барин, узнав об этом, как ни странно, не выпорол холопа за воровство, а даже поощрил просветительство.
Владимир Викентьевич слыл среди местных помещиков либералом, человеком с весьма смелыми взглядами. Он отдал смышленого дворового мальчишку в обучение. Андрей сначала ходил в уездное училище, потом в гимназию, закончил ее с серебряной медалью, затем поступил на юридический факультет Новороссийского университета в Одессе. Однокашники ничего не знали о его крепостном происхождении, считали, что Желябин родом из разночинцев. Но все равно смотрели на бедного сокурсника свысока – плебей, черная кость. Андрей жил впроголодь, кормился копеечными уроками и все мечтал – вот выучусь, стану адвокатом, буду защищать униженных и оскорбленных.
– А потом я прочитал Чернышевского, – продолжил рассказ Желябин, – и понял, что нельзя бороться с самодержавием и одновременно быть его частью. Я пробовал жить, как все, даже женился на дочери одного сахарозаводчика, но не выдержал – бросил Веру, ребенка и ушел из семьи. Может быть, поступил подло, но иначе не мог – задыхался в этой барской атмосфере. Из университета выгнали за участие в студенческих волнениях, закончить учебу не дали. И тогда я решил – нужна революция, народный бунт. В прошлый раз мы действовали неправильно, нерешительно, вот и провалили дело, но теперь, я уверен, что у нас все получится…
– Хорошо, – согласился Николай, – допустим, мы убьем царя. Но ведь на смену Александру с двумя палочками придет Александр с тремя. И еще не известно, кто из них хуже…
– Поэтому и нужен террор, – резко перебил Желябин, – только он сможет уничтожить самодержавие как таковое. А затем предстоит сделать очень многое – провести Учредительное собрание, принять конституцию, избрать парламент, дать обществу свободы, в том числе печати, вернуть крестьянам землю, отобранную во время земельной реформы. Тогда Россия станет по-настоящему свободной страной. А почему ты спрашиваешь, Николай, – удивился Андрей, – разве ты сомневаешься в наших целях?
– Нет, – сказал Киибальчев, – я очень хочу сделать что-то настоящее, что навсегда останется в памяти. Но пока приходится заниматься изготовлением динамита и бомб. Кстати, Андрей, ты не задумывался над тем, что во время наших акций страдают невинные люди? В прошлый раз, когда мы взорвали Зимний дворец, погибло десять солдат и еще сорок были ранены. А это те же крестьяне, только одетые в мундир. Сам царь и его министры не пострадали…
– Революции не бывают без жертв, в том числе случайных, – поморщился Желябин. – Вспомни Мюрата, Робеспьера – сколькио человек они послали на смерть во имя высокой цели – свободы! И среди погибших наверняка были случайные люди.
– Якобинский террор уничтожил и самих его творцов, – напомнил Кибальчев, – верно говорят: всякая революция, как Молох, пожирает своих детей.
– Пускай, – махнул рукой Желябин, – если это потребуется для дела, то я готов принести себя в жертву.
– А Софья? – спросил Кибальчев. – Ею ты тоже готов пожертвовать?
– Почему ты спросил о Софье? – удивился Николай.
– Брось, Андрей, – улыбнулся Кибальчев, – все давно знают про ваши отношения. Плохие из вас конспираторы…
– И что ты по этому поводу думаешь?
– Не следует посылать Соню на это дело. Я чувствую – наша акция будет последней: или царя убьем, или сами погибнем. А скорее всего и то, и другое.
– Попробуй ее отговорить, – ухмыльнулся Желябин, – лезет вперед, в самое пекло.
– Тогда постарайся убедить ее не участвовать в бомбометании, так по крайней мере останется жива.
– Разве твои бомбы не надежны? – удивился Желябин. – В прошлые акции они не подводили.
– Нет, с бомбами все в порядке, – подтвердил Кибальчев, – но у меня, Андрей, очень нехорошие предчувствия. Поверишь ли – почти каждую ночь снятся ужасы: то отрезанная голова, то туловище без ног… Просыпаюсь в холодном поту, потом до утра заснуть не могу.
– Если хочешь, принесу тебе снотворное, – предложил Желябин, – у меня есть знакомый аптекарь, приготовит порошок.
– Не поможет, – устало улыбнулся Кибальчев, – нам с тобой уже ничто не поможет…
Приятели посидели еще с полчаса, допили вино, доели сыр и колбасу. Потом Желябин стал прощаться. Перед уходом он еще раз уточнил сроки изготовления бомб – Кибальчев обещал снарядить первые уже через неделю и испытать на пустыре за речкой.
Через десять минут Андрей уже шел к станции – ему предстояло ехать через весь город в лавку Богданова. Там тоже было много дел…
12 февраля, четверг
Надеждинская улица
"О сем считаю своим долгом довести до сведения Вашего Высокопревосходительства с тем присовокуплением…" Николай Клеточкин дописал лист и взял следующий. Он обмакнул перо в чернила и принялся старательно выводить первую фразу. Закончив писать, тщательно вытер перо и отложил ручку в сторону. Можно было передохнуть несколько минут.
Документов на переписку ему давали много, поэтому приходилось часть их (конечно, не самые важные и, разумеется, не самые секретные) брать на дом. Начальство всецело доверяло младшему помощнику делопроизводителя и позволяло выносить бумаги из канцелярии. Вот и сейчас перед ним лежала целая стопка бумаг, которые следовало переписать.
Николай задумчиво посмотрел в окно – на улице уже совсем стемнело. Вот уже два года как он служит в Третьем отделении. Служба, конечно, не самая трудная, да и платят прилично – сто рублей в месяц. Но об этом ли он мечтал, когда задумал посвятить себя высокому делу революции? Нет, конечно: ему хотелось совершить нечто необыкновенное, выдающееся, что навсегда впишет его имя в когорту бессмертных борцов за свободу.
Однако руководитель подпольной революционной группы Петр Иванович сумел убедить его пойти на службу в Третье отделение (фактически – в логово врага), чтобы таким образом приносить больше пользы. И Клеточкин действительно приносил – в его ведении находились шкафы с самыми важными бумагами, начальство поручало ему переписывать наиболее секретные документы, поэтому он мог заблаговременно предупреждать товарищей о готовящихся арестах и провокациях. У Николая была отличная память, он легко запоминал имена и адреса, а потом передавал сведения Исполнительному комитету.
С Петром Ивановичем Клеточкин познакомился на одной из петербургских студенческих вечеринок. Николай тогда числился вольнослушателем в Медико-хирургической академии, но к учебе относился прохладно. Во-первых, был намного старше своих сокурсников (ему уже стукнуло 32 года), а во-вторых, врачебное дело его не очень интересовало. Николай поступил в академию главным образом потому, что рассчитывал выйти на социалистов – он слышал, что среди студентов-медиков немало радикально настроенных молодых людей, близких к революционерам.
Николай хорошо знал, на что идет. К тридцати годам он наконец понял, чему должен посвятить свою жизнь – борьбе против произвола и тирании, царивших в стране. Конечно, к этому решению он пришел не сразу: за плечами были два года учебы в Петербургском университете на физико-математическом факультете, поездка за границу и даже непродолжительная служба секретарем в ялтинском суде. Немало было продумано, многое осмыслено, поэтому шаги, предпринятые им в Петербурге, нельзя было назвать случайными. Это были хорошо просчитанные шаги – как почти все, что он делал в жизни.
