— … а так же обставить эту комбинацию так, чтобы ни у кого не возникло сомнений в причастности России. Лучше всего, если удастся нанять для экипажей некоторое количество русских отставных моряков, даже и офицеров. В идеале, если командовать этим соединением тоже будет русский.
Над столиком повисло молчание. Трубка, пристроенная на край хрустальной пепельнице, курилась вонючим голубоватым дымком.
Мистер Смит усмехнулся — снова одним уголком рта.
— К кому ж ещё? Я, в отличие от иных чинов из управления военно-морской разведки, не собираюсь попрекать вас южноамериканским провалом. Куда важнее, что вы хорошо знакомы с состоянием дел в регионе, и к тому же действовать придётся в некотором смысле и против русских — а у вас с ними старые счёты, не так ли?
Пауза, потом кивок.
Вы не сомневались в моём ответе — буркнул сэр Фрэнсис. — Но у меня есть условие.
С этого момента руководство операцией осуществляется исключительно через меня. Все сведения о составных частях плана будут известны только мне; вам же придётся удовольствоваться только самыми общими контурами, да и то, с твёрдым обещанием не делиться ими ни с кем, включая Премьер-министра или первого Морского Лорда!
— Вы просите о большом доверии.
— Это непременное условие. Если вы его не примете, то и говорить не о чем. Русская разведка работает всё лучше и лучше, и не хотелось бы ставить успех нашего маленького заговора в зависимость от длины языка какого-нибудь адмиралтейского клерка.
— Что ж… — джентльмен взял со стола стек и покрутил его в пальцах. — Как я понимаю, у вас есть уже соображения по исполнителям, которых вы собираетесь привлечь?
Несомненно. Но делиться ими я не собираюсь даже с вами. Боюсь, вы сочтёте их слишком… парадоксальными.
III
Египет,
Александрия.
— Всё запомнили, дети ослицы? Ничего не забудете, не напутаете?
Говоривший, высокий мужчина с грубым, словно вырубленным топором смуглым лицом, украшенным к тому же на щеке уродливым шрамом. Говорил он резко, на чистом арабском языке, в котором человек бывалый сразу узнал бы природного обитателя Аравийского полуострова, где, как известно, расположены священные для всех мусульман города Мекка и Медина. Те, к кому он обращался — трое оборванцев, чьи физиономии носили следы всех мыслимых пороков, включая и те, что Пророк настрого запретил правоверным, униженно кланялись, и повторяли под нос, как заведённые: 'Да, господин! Всё понятно, господин! Конечно, не забудем, господин
— И запомните — если кто-нибудь из вас передумает и сбежит — отыщу хоть в Дамаске, хоть в Багдаде, отрежу уши и заставлю их сожрать! А потом перережу глотку, как барану, зашью в свиную шкуру и выброшу в помойную яму в еврейском квартале!'
Слова, сказанные мужчиной со шрамом, были обидными, и в иное время бродяги постарались бы улучить момент и пустить в ход свое оружие — кривые йеменские ножи, называемые «джамбия», которые они прятали под лохмотьями, — но сейчас никто из них даже и помыслить не мог ни о чём подобном. И дело было не только в солидной (по их собственным меркам, разумеется) сумме, которую посулил чужак, и даже не в заткнутом за кушак большом револьвере с гранёным стволом и высокой гребенчатой мушкой. Он сам внушал столь безотчётный ужас, отводя взгляды, что оборванцы по очереди отводили взгляды, встречаясь с ним глазами.
Салех, стоявший крайним справа, тоже покорно потупился, когда пронзительный взор человека со шрамом переместился на него. Он уже был не рад тому, что на вопрос незнакомца, заданный ему двумя часами раньше на рыночной площади, где Салех присматривал, что бы украсть, обеспечив себе сухую лепёшку и горсть фиников на ужин, он ответил согласием — и не просто ответил, но и явился в назначенное время в переулок Горшкечников, что располагался в двух шагах от границы европейского квартала.
Наниматель пришёл на встречу не один — за его спиной стоял слуга, облачённый, как и хозяин, в белую накидку «аба» из добротной хлопковой ткани — и так же, как он, сжимающий под складками оружие. Так что оборванцам оставалось лишь терпеть, униженно кланяться, да беззвучно бормотать под нос — «ну, погоди, сын шакала, придёт и наше время…»
Собственно, дело, для которого их наняли, не казалось Салеху чем-то особенно сложным. Предстояло под покровом ночи проникнуть в один из особняков и похитить оттуда женщину, как сказал человек со шрамом, явившуюся в Александрию из Европы. Риска, объяснял он, никакого: сначала они обезвредят сторожа, после чего войдут в дом и сделают всё дело. Жертву следует связать и заткнуть ей рот, не причиняя, однако, никаких увечий — «если хоть волос упадёт с её головы этой неверной, шкуру сдеру заживо!» Со служанкой же, которая вполне может оказаться в доме, можно вовсе не церемониться — лучше всего сразу перерезать горла, пока та не переполошила своими криками весь квартал. После этого добычу следует вынести, завернув в покрывало или ковёр, и отнести в этот вот самый переулок, где будет ждать повозка. А чтобы всё прошло гладко, быстро и без лишнего шума, один из троих — с этими словами чужак ткнул пальцем в Салеха, — останется возле крыльца. Он будет прятаться в тени, не привлекая к себе внимания, а если на улице появится военный патруль (солдаты гарнизона изредка совершали обходы европейского квартала) — подаст подельникам сигнал тревоги, кинув в стекло маленький камешек. «Только смотри, шелудивый верблюд, не выбей стекло, кишки выпущу!..»
Салех против такой роли не возражал — наоборот, он обрадовался, поскольку полагал, что для «караульщика» риск будет меньше чем лдя тех, кому придётся лезть в дом и возиться там с визжащими, сопротивляющимися женщинами. Ещё и лить кровь придётся, а к этому душа у Салеха совсем уж не лежала. Нет уж, постоять на стрёме — как называют это в одном далёком городе, стоящем на берегу совсем другого
