И тут же написал ответное письмо контр-адмиралу Спиридову, произведя его так в новый чин, с обещанием царских милостей гарнизону за отвагу и, щедро наградив морского офицера следующим званием, отправил того обратно в Ораниенбаум.
На этом генералы разошлись с вечернего совета, а Петр прилег на кровать, решив поспать часик до очередного ночного бдения. Идти к пьяным фрейлинам ему категорически не хотелось — светские шлюшонки уже надоели ему до тошноты.
Он быстро скинул халат, забрался под пуховое одеяло и уснул. И не заметил, как из парной вышла Маша, выпила кваса из бокала, что стоял на столике, прилегла с ним рядом на кровати и, утирая слезы, начала легонько гладить ему волосы…
ДЕНЬ ПЯТЫЙ
1 июля 1762 года
Гостилицы
Петр увидел ночной город. Он с удивлением, как будто впервые, разглядывал скрытые ночным сумраком и припорошенные снегом фасады зданий. Знакомые, родные сердцу силуэты согревали душу.
Петр радостно внимал окружающие звуки и запахи: звон припозднившихся трамваев, далекий, еле уловимый перестук колес, доносившийся от железнодорожного вокзала с другого берега Ангары, клаксоны автомобилей, миазмы горящей мусорки и выхлопных газов, не выветривавшиеся даже ночью. Словом, дыхание города.
Под ногами ветер разносил обрывки целлофана, бумагу, обертки от чего-то съестного, цветные пластиковые пакеты. Пнув пустую пивную бутылку, Петр оглядел знакомую подворотню.
«Ничего не было? Это только сон? Я видел дурацкий, такой похожий на явь сон! Я просто шел, шел и… И мне показалось, что я что-то видел?»
Очередной, особенно злой и холодный, порыв ветра бросил в лицо горсть снега, и Петр вдруг понял, что ему холодно.
Шапки и куртки на нем не было. Обернувшись, он увидел их там же, где и сбросил. На снегу были следы борьбы, валялась оброненная перчатка, тускло поблескивал лезвием так и не поднятый бандитский нож. Самих гопников не было, видимо, уже очухались и успели уползти.
Петр медленно поднял шапку, отряхнул ее от уже порядкам набившегося снега. Голова соображала медленно, вроде бы и не болела, только было состояние какой-то оглушенности.
«Я, может быть, пропустил плюху?» — потерев лоб, он стал натягивать куртку, не сразу попав в рукава.
Накинутый капюшон одарил щедрой порцией снега, потекшего за воротник холодными ручейками. Полегчало. Сплюнул на снег, крови не было. Приподняв сумку, приветливо звякнувшую в ответ, Петр уже собрался уходить, как вдруг внезапно, словно по наитию, обернулся.
В проеме арки в тусклом свете фонаря он разглядел очертания фигуры, показавшиеся Петру знакомыми.
«Это же она!»
Так и не поднятая сумка жалобно дзынькнула вдогонку, но Петр этого уже не слышал. В пять прыжков он преодолел дорогу и влетел в арку.
— Ты тогда не послушал меня? — женщина смотрела на него с немой укоризной.
— Так это был не сон? — Петр взволнованно дышал, все еще не веря своим глазам.
— Нет. Ты сделал свой выбор! — женщина вплотную приблизилась к Петру и пристально взглянула ему в глаза.
— Опять выбор?! Да что вы заладили со своим выборам! Император, заговор, сражения, смерть, кровь! Это все сон, я спрашиваю?! — он кричал ей в лицо. — Это был не сон!!! Я видел смерть, сам, ты понимаешь, сам убивал! И ты говоришь про какой-то выбор? Это не мой выбор! Этого я не выбирал! Я не хотел! — Петр с силой сжал ладонями виски и опустился на снег. — Да какой, к черту, выбор! Кто меня спрашивал, кто объяснял! Я не хочу! Не хочу-у-у!!!
Захлестнувшая его ярость заставляла хрипеть, скулить, выть, но не отпускала горло, сжимала стальными тисками, разрывала когтями сердце, сжигала дотла душу.
— Они погибли, отдали свои жизни за него, настоящего, а не за меня! Это он был виноват в том, что произошло, он, он… Он допустил все это! А я сделал, что мог, но все равно ничего не исправишь, не вернешь, и никого не воскресишь!
— Нет, мой мальчик! — Рука легла ему на плечо. — Ты сделал все правильно! Да, погибли люди, были боль и страдания, но кто тебе сказал, что все в жизни бывает просто и легко? Даже ребенок, когда рождается, должен пройти через боль к свету, к новой жизни! То, что ты создал… Пойми же! В запаршивевшем стаде волки режут больных, запомни, больных и слабых овец, чтобы здоровые смогли жить и размножаться без опаски…
— Да какой я волк? Это они волки, звери… — Петр горько ухмыльнулся. Он протянул ей свои ладони, подставив их под тусклый свет фонаря: — Посмотри, где ты все это увидела? Ну же, отвечай!
— Это его линии, твоя же судьба другая. Когда ты осознаешь свой путь, его линии изменятся и станут твоими. Ты сам пишешь свою судьбу…
На мгновение ее голос пропал, и Петр услышал отголоски боя, он вновь уловил запах пороховой гари, сладкий, дурманящий аромат смерти, услышал выстрелы, крики, стоны, ржание, с содроганием ощутил внутренний животный страх и отчаянно замотал головой, отгоняя наваждение.
— Ты можешь все изменить! Хочешь?
— Но как?!
— Вспомни! Выбери другую дорогу, иди в другую сторону — и ты вернешься. Ты уже вернулся — посмотри вокруг!
Петр оглядывался по сторонам: грязная арка, снег, дома, дорога…
— Я не могу. — Он опустил голову.
— Почему? Ты же так этого хочешь!
— А как же они? Я повел их, они мне поверили! Я не могу их бросить! А Маша? Что с ней будет? Она же ждет меня… А здесь меня никто не ждет… Батя помер давно, а маму вообще не помню. И ничего не держит… Я здесь никому не нужен!!!
— Тогда иди к ним. Да, они в тебя поверили. Поверь же и ты в себя. И иди! Но ты уже никогда не сможешь вернуться! — она говорила, но Петр видел только ее глаза.
В них он видел то, в чем так боялся признаться себе — страх поддаться слабости, бросить все, отказаться, вернуться, забыть.
Петр резко, не говоря ни слова, повернулся и зашагал прочь.
— Бедный мальчик… Но ты теперь уже не мальчик! Ты выбрал свою дорогу и свою судьбу! Пролитая тобой кровь не последняя, далеко не последняя… Только ты не удержишь того, кого так сильно стремишься удержать! Ты еще многих, кто дорог тебе, потеряешь, и сам смерти в лицо не раз взглянешь… — она говорила вслед стремительно удаляющемуся Петру, но он, шагая навстречу тому, что только что мог потерять навсегда, не слышал ее.
