чувствовал, что не могу двигаться. Кто-то из дэймосов… воздействовал, лишив меня возможности перемещаться.
— Я обещаю, у тебя будет самая мучительная смерть, какую ты можешь представить, — прошептала Мелисса, приближая прекрасное лицо к моему лицу. — Клянусь Фобетором!…Я знаю, чего ты боишься.
— Это вряд ли, — ответил я, глядя в ее сузившиеся глаза.
— Потерять свое тело сновидения. Всегда хотелось увидеть, что будет, если начать резать его по кусочкам. Сколько оно просуществует без ног, рук? А если останется одна голова?
— Ты напоминаешь мне моего старого знакомца Альбиноса. Тебя тоже не заводят целые люди? Предпочитаешь разрезанных на куски?
Ее рука с острыми ногтями ударила меня по лицу. А затем я ощутил настоящую боль, гораздо более сильную чем мог ожидать. Казалось, что кто-то из дэймосов пропустил ток по моим нервам.
— Повелитель! — воскликнула Амина. — Он не опасен. Он нам не враг. Он говорил правду, я проверяла его, когда лечила…
— Ты глупа, — процедила Мелисса поворачиваясь к ламии. — Он уже оплел тебя. Но на меня его сила не действует.
— Не печалься, дитя. — Благодушно произнес Полипемон. — У Фобетора нет врагов. А он принесет пользу, как ты и говорила. Послужит великой цели. Станет ритуальным агирликом, который мы так долго ждали.
Он протянул руку и Мелисса, отпрянув от меня, подошла к нему, с благоговением глядя на закрытое лицо темного оракула.
Интересно, когда он поймал Герарда, говорил также высокопарно?
Полипемон-Прокруст, мертвый хватает живого, прошлое уничтожает настоящее и будущее.
Я не боялся. И боли больше не чувствовал. Попытался вырваться, повлиять на этот сон, однако тот был монолитно-непробиваемым. Я словно застыл в осколке стекла. Холодного, мертво-стабильного.
И вдруг ощутил как веет теплом. Первые искры большого зарева. Совсем близко… А потом увидел Феникса, окутанного пламенем.
Вскрик Мелиссы заглушил гул пожара. Я услышал шум воды, плеск волн, затем снова стало тихо.
Мой учитель шагнул вперед… и словно наткнулся на невидимую стену. В нее ударил поток огня, однако не смог пробить. И никто не сможет. Я понял это абсолютно отчетливо. Темный оракул перенес нас… меня, гурию, Амину, своих слуг-дэймосов во времени, поменял его пласты. Может на долю секунды. Но этого достаточно, чтобы я видел Феликса, он видел меня, но ничего не мог сделать.
Мы оба знали, что рано или поздно эта игра со смертью может закончиться. Однажды мне не повезет.
…Танатосы-слуги, безмолвные орудия убийства вели меня. А я смотрел, как горит библиотека.
Не только здесь в отдельном фрагменте пространства, я ощущал, что она испепеляется во всех пластах мира снов, это пламя множилось сотни тысяч раз. Все слои, до Бездны.
Последнее что я видел, обернувшись: мечущаяся на границе безвременья черная фигура, поражающая огнем все, что вокруг нее.
Сам воздух горел…
Летел пепел вспыхивающих книг, кружили обрывки исчезающих в небытие бесценных бумаг. Плавился пол, падали стеллажи, рушились колонны.
Никто никогда не сможет вернуться сюда.
Феникс уничтожил библиотеку дэймосов.…второй раз.
Теперь безвозвратно.
Отрываясь от этой картины, я перевел взгляд и наткнулся на искаженное бешенством, исступленное лицо Полипемона. Больше на нем не было маски.
* * *
— Уйди, — прозвучало глухо и безнадежно.
— Мелисса…
— Уходи!
В маленьком помещении было лишь два ярких пятна. Золотые волосы гурии и ее светло-зеленое платье. Все остальное невнятно-серое. Стены, потолок, даже кушетка и стул такого же непритязательного цвета.
Мелисса лежала на боку, спиной к двери. Подол платья приподнялся, обнажая стройные ноги, на левой тонкой щиколотке заметная ссадина. Золотой поток волос лился по подушке на пол.
Геспер сел на стул рядом. Спрашивать, как чувствует себя дэймос, проходящий перековку, не имело смысла. Ужасно она себя чувствовала.
Но целитель знал, что у гурии есть все шансы благополучно перенести это изменение сознания. Ей должно быть легче. Эпиос помнил перековку Аметила. Тайгер пребывал в полном недоумении, талант перековщика, отточенный на танатосах и ламиях, оказался бессилен. Он ничего не мог сделать с искусителем. Прежние методы не работали.
А следом за учеником вспомнился и учитель. Совершенно не к месту, но Геспер последние дни, сам того не желая, думал о Феликсе. Тот лежал в такой же комнате, смотрел в потолок. Целитель приходил к нему, пытался поговорить, но вновь и вновь наталкивался на полное, абсолютное равнодушие.
Единственная фраза, которую он услышал от ученика, была: «Окончание игры надо планировать до того, как ты ее начал.…»
И ни слова больше…
— Зачем ты пришел? — спросила Мелисса, возвращая к себе все внимание Геспера. — На этом начальном этапе пыток жертве целитель не нужен.
— Это не пытки. И ты не жертва. Если ты не будешь внутренне сопротивляться… если согласна принять необходимость изменений…
Все, что он произносил, не имело смысла.
Гурия не слушала, погруженная в свои ощущения. До него долетел звук, очень напоминающий всхлип.
И тогда Геспер протянул руку, чтобы впервые за долгие десятки лет прикоснуться к ней.
Пальцы погрузились в теплые, мягкие волосы, коснулись горячей, влажной шеи. Острое почти болезненное удовольствие прокатило по телу раскаленным шаром, сдавило виски, перехватило дыхание. Можно прожить много десятков лет, исцелить сотни, потерять десятки, ошибаться, находить верные решения, пережить предательство… и почувствовать, как колотится сердце от одного-единственного касания, словно в шестнадцать.
— Восемь часов, — прошептала Мелисса, не отстраняясь. — Твой срок сократился до восьми часов.
Его молчание она восприняла как недоумение и пояснила:
— Раньше ты обходился без меня сутки. Когда они истекали, приходил чтобы посмотреть, произнести какую-нибудь из своих раздражающих цитат. Теперь, когда дотронулся, будешь испытывать потребность во мне через восемь часов.
— Это не слишком высокая цена, — ответил он.
Гурия пошевелилась, развернулась, села, откинув волосы. Теперь стало видно, что скрывал этот сияющий поток. Половина лица Мелиссы была изуродована. Глубокие шрамы изрезали кожу, опустили веко невидящего глаза, порвали уголок губы. Ошеломляющий контраст с другой половиной — прекрасной и юной.
В эту раздвоенность гурия вкладывала свою философию. Красота и уродство — две стороны жизни. Это была отчаянная смелость или высокомерная уверенность в собственном очаровании, но Мелисса сначала шокировала своей внешностью, а потом привлекала вопреки ей.
Когда Геспер спросил, откуда эти раны, она надменно произнесла фразу… про Фобетора, который испытывал ее.
Мелисса опустила голову и золотой занавес закрыл ее старые, затянувшиеся раны. Сияние агатового глаза притушили опущенные ресницы.
— Знаешь, чем мы отличаемся
