– Ну и как его тащить?
На поясе у девушки висел небольшой топорик, нож и моток веревки. Она всегда так снаряжалась, когда уходила далеко от дома. Вот и пригодилось. Попросив прощения у Сабазия, Владыки жизни, Берза свалила пару молодых сосенок. Очистила их от сучьев, сделала волокушу. Осторожно перевалила на нее раненого, привязала куском веревки. Развязала свой пояс.
– Иди сюда, малыш.
Спарт подошел.
– Помогай, мой хороший, я одна его не дотащу.
Из пояса она сделала хомут, надела на Спарта, проверила, не станет ли душить. К хомуту привязала волокушу.
– Ну, взяли.
– Ты боишься смерти?
Квинт ответил не сразу, но, все же, помедлив, кивнул.
– Смерть – это забвение, небытие. Я умру, и меня никогда уже не будет. Никогда-никогда. Это страшно. Я боюсь смерти, Стакир.
Кузнец покачал головой.
– Я всегда удивлялся, как вы можете быть хорошими воинами с такой верой.
– А что говорит о смерти твой народ?
– Мы не боимся ее. Можно бояться тяжелой раны, бояться остаться увечным, но живым. Смерть – это река. Грань между мирами. Мы просто переходим реку, идя вслед за белым оленем, который указывает путь.
– Мы тоже идем через реку.
– Я знаю, вас везут в лодке. Но, ступая на другой берег, мы помним все, а вы забываете. Когда я умру, я не смогу вернуться назад, к тем, кто мне дорог, но я останусь самим собой. Я не исчезну.
Осыпь казалась бесконечной. Он лез вверх уже целую вечность, но пространство вокруг, серое и унылое, даже не думало меняться. Несколько раз какой-нибудь булыжник, лежавший, как представлялось, вполне надежно, предательски выскальзывал из-под ног, рождая камнепад, и незадачливый восходитель сползал, а иногда и кубарем скатывался вниз. Тело быстро покрылось ссадинами и синяками, но боли он не чувствовал. Совсем. Вставал и снова лез вверх. Должна же когда-то закончиться эта оркова осыпь!
Она не кончалась. Словно неведомая рука взяла его за шкирку, как беспомощного котенка и потащила назад, вниз, к черному зеву бездонной пропасти. Туда, где плескалось, сонно мерцая, холодное звездное море. Прибой бесшумно накатывал на берег, ледяными ладонями касаясь босых ступней.
Далекие звезды звали его: "Иди к нам. Прыгай. Растворись в нас..."
Где-то вдалеке закричала скрипуче ночная птица:
"Квинт! Квинт! Квинт!"
Вот и все. Нет больше Квинта Севера. Прожил[103].
"Нет! Я не исчезну!"
Он рванулся вверх, как раненный зверь, до последнего вздоха борясь за право быть. Вновь посыпались камни под ногами, рассекая упрямую плоть, что не хочет отдаться во власть неизбежному. А усталость подбиралась неумолимо. Он почти не чувствовал рук и ног. Стало трудно дышать, в глазах темнело, накатывала глухота.
Последнее, что он услышал, прежде чем сознание вновь погасила тьма – собачий лай и молодой звонкий женский голос, донесшийся из невообразимой дали.
– Не умирай!
Тихая река. Круги на воде...
"Мы просто переходим реку, идя вслед за белым оленем, а вас везут в лодке..."
На мгновение ему показалось, что он увидел смутные очертания этой лодки. Какой это берег? Тот, где ждут? Или тот, с которого не возвращаются?
Глаза – узкие щелки. Веки тяжеленные. Верно, лежат на них монеты – плата Перевозчику. Вот только явно не денарии, весом в четыре скрупула[104], а что-то поувесистее. Неподъемные веки.
Ну же... Еще усилие...
Ночь. Полная луна в небе. Странная она какая-то, бесформенная, дрожащая, словно пламя свечи. А может это и есть пламя? Маленький огонек, совсем близко, руку протяни...
Сухо потрескивала лучина.
Тело пронзила острая боль. Он вскрикнул, рванулся, но стало только хуже. Боль пульсировала, волнами растекалась по телу. Серый мир закружился перед глазами. Какая-то неведомая вяжущая необоримая сила навалилась на него, изгнав все звуки, убив мысли.
"Мама, как больно..."
Подбирающаяся со всех сторон холодная тьма лишь расхохоталась в ответ.
...Дымящееся пепелище. Изувеченные человеческие останки повсюду. Мужчины, женщины, дети... Кровь и гарь, сизый дым стелется по земле. На ветру полощется багровый плащ. Человек в залитой кровью кольчуге и шлеме с красным поперечным гребнем держит в руках толстое древко, перевитое лентами. На нем сидит, гордо вскинув голову, золотой орел. Когти и крылья его перепачканы красным.
Квинт отшатнулся. Он смотрел на свое отражение, равнодушно-спокойное, исполненное уверенности и превосходства. Он смотрел на свое незнакомое лицо. Орел-победитель...
Видение вздрогнуло, как потревоженная водная гладь. Он увидел бронзовую погребальную урну. В нее с мозолистой мужской ладони сыпалась черная земля. Он знал, что это. Кенотаф. Могила без покойника. Погребальная урна с землей вместо праха того, что умер на чужбине или погиб в море. Он, Квинт Север, умер?
"Лежи сынок, не вставай".
Голос негромкий, спокойный, прозвучал, как музыка. Женское лицо соткалось из тумана. Лицо матери.
"Отдохни, сынок".
Он сжал кулаки и понял, что вновь ощущает свое тело, еще мгновение назад бесплотное. Сразу вернулась боль. Он застонал и попытался открыть глаза. Они слезились. Пахло какими-то травами и дымом.
Квинт лежал в полумраке, но откуда-то сзади-слева пробивался неяркий свет. Вдруг чья-то ладонь коснулась лба.
– Сатрас, – прозвучал женский голос. Молодой голос. Уверенный.
Женщина говорила по-фракийски. Сатрас. Он знал это слово. Живой. Он жив. Ноги, бока, голова болели так, что ни о чем ином думать не оставалось. Покойнику, как известно, не больно.
Квинт по-прежнему почти ничего не видел, словно бычий пузырь перед глазами. С трудом разлепив пересохшие потрескавшиеся губы, он выдавил из себя вздох:
– Не вижу... Кто ты?
Она убрала руку и что-то сказала. Квинт ничего не понял. Одна короткая фраза утомила его так, что хотелось замолчать, как рыба, и никогда больше рта не раскрывать. Скоро он вновь провалился в беспамятство, но теперь это был лишь сон. Обычный сон. Танат убрался, несолоно хлебавши.
Сколько он проспал? Как долго перед этим он валялся без сознания?
Снова светлое мутное пятно перед глазами. Какая-то сила приподняла его за плечи и шею, губ коснулась миска с чем-то обжигающим. В нос ударил резкий запах трав. Женщина что-то сказала. Он догадался: "Пей".
Он попытался сделать глоток. Закашлялся, забился. Попытался отвернуть лицо.
– Нук тунд. Си кенквос.
Он понял только то, что она сердится, и сделал еще глоток.
