И тут он прижимается губами к моим губам. Он прижимается так сильно, что это даже не похоже на поцелуй: мы ударяемся зубами, в голове звенит, боль пронзает нижнюю губу. Я все еще продолжаю говорить и слышу свой голос у него во рту. Он отстраняется немного и смотрит мне в глаза. — Я люблю тебя, — говорит он.
На миг мне кажется, что я переношусь в другое место. Жар огня, треск — все это продолжает существовать, но лишь сию минуту, а я вдруг слышу тишину за пределами сиюминутного и вижу пустоту, простирающуюся до самого края света. Внутри меня — абсолютный покой, как будто бы я умер.
Он смотрит на меня. В его глазах блестит отраженное пламя. Лицо встревожено, но в нем проскальзывает что-то еще — искра торжества. Огонь. Шкаф.
Я отталкиваю его. Но уже поздно. Меня захлестывает жаркая волна; я задыхаюсь. Языки пламени взвиваются вверх и достигают моего сознания; в глазах разлетаются искры.
И тут я вспоминаю правду; она ослепляет меня и горит так ярко, что поначалу я ее не вижу, но в следующий миг она прожигает меня насквозь.
Я открываю глаза и понимаю, что мир изменился. Я не знаю, где я. Не знаю, кто я. Мне холодно. Легкие болят. Когда я пытаюсь откашляться, горло режет так, будто я проглотил горящую головешку. Боль нестерпима. Воздух обжигает легкие, как йод, пролитый на открытую рану. Лицо обожжено дымом.
Но несмотря на боль, я чувствую себя счастливым. Мое счастье глубоко и безгранично, как влажные темные поля, пробудившиеся из-под снега. Я не понимаю, откуда оно взялось, но мне кажется, будто, протянув руку, я смогу черпать его пригоршнями.
— Ты очнулся? Все в порядке?
Эмметт. Я вспоминаю его имя прежде своего собственного.
— Кажется... кажется, да. — Я хриплю. Говорить больно. Я сажусь. Голова тут же идет кругом.
— Не шевелись. Не тревожься. Ты в безопасности. Я моргаю, пока мир не перестает расплываться перед глазами. Я не узнаю это место. Какая-то каменная постройка с открытой террасой. Крошащиеся каменные колонны, за ними — поле, а вдоль него растут деревья. Трава здесь пожухлая, бурая, как всегда зимой. Склон покрыт грязным покрывалом тающего снега. Не знаю, сколько времени прошло. Как будто я отсутствовал несколько лет. А может, целую жизнь. — Тебе лучше?
Я киваю.
— Со временем полегчает. Первые несколько дней чувствуешь себя странно.
— Да уж.
— Потом все успокоится.
— Ясно.
Вдыхаю запах глины и опавших листьев. Старого дыма. Обожженной кожи. Рвоты. На каменном полу лужа — должно быть, меня стошнило, как Эмметта, когда он сжег свою книгу... Я морщусь. Хорошо, что я потерял сознание. Я смотрю на свои руки и снимаю перчатки. Повезло мне, что я был в них. Кожа на пальцах порозовела и саднит; к ней больно прикасаться. Почему же я так счастлив?
Из-за красок. Из-за того, что унылый зимний пейзаж вдруг стал таким ярким, что на него невыносимо смотреть. Боль ощущается ярче, а вкус сажи во рту — острее вкуса любой пищи, которую мне когда-либо доводилось пробовать. Я чувствую запах корней под землей, уснувшей природы и семян, ждущих своего часа. Я... Поворачиваю голову и смотрю на Эмметта. Он напуган. Я начинаю смеяться. Теперь у него и впрямь испуганный вид.
— Все в порядке^ Эмметт.
Он неуверенно ьсивает. Его лоб запачкан углем. Глаза покраснели. На скуле — багровый синяк.
Птица на крыше заливается трелью. Ей вторит ворон с противоположного края поля. Высокая журчащая трель и грубое карканье. Оба этих звука радуют слух. Я слышу колокольчик и крики вдали. Справа от нас над деревьями поднимается высокий столп дыма.
— ДумаЮ; нам ничего не грозит. Салли никому не скажет^ что впустила нас.
— Я и не волновался. — Мне даже в голову не пришло тревожиться.
— Но здесь лучше не оставаться. Правда^ не знаЮ; куда нам теперь податься.
Я смотрю на него. Сердце пронзает дрожь. Вскоре мне захочется смотреть на него неотрывно, снова изучать каждую веснушку каждое движение губ и каждую ресницу. Но пока еще рано. Пока я могу лишь смотреть на него украдкой и продолжать дышать.
После долгой голодовки опасно сразу набрасываться на еду. Но соблазн слишком велик. Я смотрю на поле, заросшее травой; но стоит закрыть глаза, и передо мной вырастают руины замка, двор фермерского дома и треснувший лед на замерзшем рву. Воспоминаний слишком много. Они кружатся в голове, как карусель. Наконец карусель замедляет ход. Теперь я могу разглядеть отдельные формы и детали. Блики света на сине-фиолетовом камне в ладони ювелира. Пасьянс на выцветшем покрывале. Щенок терьера, вырывающийся из моих рук. Розовый саД; расстегнутая рубашка, кровоточащая царапина на нагретой солнцем коже. Но стоит чуть отвлечься, и перед глазами всплывают совсем другие картины: запертая дверь; еда на тарелке покрывается застывшей жирной коркой; отец с ремнем в руках. Проходят недели. Снова двор фермерского дома; запекшаяся под раскаленным солнцем пыль. Альта плюет мне в лицо. Открытое окно на втором этаже, крики, переходящие в рыдания. Лицо Альты, пожимающей плечами и уступающей мне дорогу. Давам же. Хочешь посмотреть на своих рук дело? И Эмметт в переплетной мастерской — смотрит на меня и не узнает.
Но даже эти воспоминания теперь не кажутся невыносимыми. Я делаю вдох. В груди по-прежнему болит, но мне уже лучше.
Дальше приходит память о том времени, когда я уже не помнил. После того как меня переплели, я несколько месяцев провел в оцепенении. Помню презрительные взгляды отца, ехидные взгляды Лизетты. Мое тогдашнее несчастье кажется далеким, как будто все это произошло с кем-то другим. А когда я увидел Эмметта... Я вздрагиваю, вспоминая, как он пришел к Нелл. Съеживаюсь, думая о том, как говорил с ним тогда. Тогда и потом. Я вспоминаю ночь, что мы провели вместе, — он обо всем знал, а я нет.
Я прогоняю эту мысль. Он не виноват. Будь я на его месте, поступил бы так же.
Поворачиваюсь к нему. Он настороженно смотрит на меня.
— Прости меня, — выдыхаю я. — За то, что оставил тебя. И за... за все остальное.
Oн п о в о д и т плечами.
— Теперь уже неважно.
— Я ведь даже не поинтересовался, что было в твоей книге. Не расспросил о твоих воспоминаниях. Я видел, как ты сжег ее, и даже не...
— Потеряв память, начинаешь странно себя вести, — замечает он и, кажется, улыбается краешком губ. — Особенно если ты и раньше был не слишком внимателен к окружающим.
— Эй! — Мы смотрим друг на друга и одновременно отворачиваемся. Я прислоняюсь к колонне летнего дома и кладу руки в карманы. Пальцы нащупывают что-то мягкое и влажное. Я достаю из кармана розу, которую вставил утром в петлицу. Кажется, с тех пор прошла целая вечность. Бросаю ее на траву как можно дальше от себя. Эмметт наблюдает за мной, но ничего не говорит. Я делаю глубокий вдох и собираюсь что-то сказать, но говорю совсем другое. — Ты говорил правду?
— Когда?
— Перед тем как...
— О. — Он поеживается. — Я просто хотел тебя отвлечь. Чтобы ты не бросился в пекло.
— Я спрашивал не об этом.
— Ну, знаешь... — Он встает и поворачивается ко мне спиной. Наконец он произносит: — Спроси меня завтра утром.
Я киваю. И продолжаю кивать. Мне хочется улыбаться во весь рот, но еще не время.
— Ты сжег мою книгу. Я запретил тебе, а ты все равно это сделал.
— Да.
— Так, значит. — Я смотрю на деревья. Над кронами расползается дымовой гриб. — И ты сжег не только мою книгу, но много других. Ты сжег всю библиотеку.
— Да. — Он поворачивается и смотрит на дым. — Разве это не опасно? Если все они разом вспомнят? — Не знаю... так вьипло нечаянно. — Он косится на меня. — Это всего лишь догадка, но, думаю, большинство книг в коллекции Лэтворти были изготовлены на продажу. Люди, продавшие свои воспоминания, не прочь вернуть их. Очень на это надеюсь.
Где сейчас эти люди? Падают на колени посреди улицы. На полях. На кухнях. Память настигает их в поцелуе или в драке. Я представляю, каково это — вспомнить все. Свадьбу дочери. Первый раз, когда взял на руки новорожденного сьша. Колокольчики. В груди нестерпимо ноет, и дым тут ни при чем.
