Папаша Бюжо. Рыжий мерзавец Бейтс. Николя Леон. Пеше д’Эрбенвиль. Капитан Гарибальди. Сальваторе даль Негро. Яков Брянский. Павел Гагарин. Инвалид Мерсье. Пин‑эр. Торвен с компрессом на лбу. Урод-швейцарец Ури. Ребенок с лошадкой.
Эминент. Чжоу Чжу.
Андерс Сандэ Эрстед.
Все, кого он знал. С кем дружил и враждовал; к кому был безразличен. Мимо кого, задев рукавом, прошел на улице. Кто дарил ему жизнь. Кто желал его смерти. Все.
Без исключения.
— Я согласен, — тихо сказал он. — Слышите вы или нет, я согласен.
И Огюст Шевалье достал свои пистолеты.
Если по чести, у него был всего один пистолет. И тот — хоть на помойку выброси. Бог его знает, зачем умирающий Волмонтович сунул Огюсту изъеденный ржавчиной хлам. Длинный, похожий на флейту антиквариат давно справил юбилей — четверть тысячелетия, не меньше. Музейная редкость, да еще и незаряженный.
«Стреляй! — велел князь. — Если станет невмоготу, стреляй…»
Ну как, спросил себя Огюст. Невмоготу?
И спустил курок, ни в кого особенно не целясь.
* * *
Великий ветер, Отец всех ветров, спал в своих звенящих чертогах. Даже ветер, случается, устает. Даже ему иногда снятся сны. Сны о тех удивительных пространствах, куда и Великим заказан путь — на рубеже яви и грезы. Там вихри шестиконечных снежинок, вращаясь, совершают бесконечные операции симметрии. Там плетется двойная спираль из Минувшего в Грядущее. Там в серебряных берегах плещутся волны Вечности, грозя захлестнуть землю и устремиться к звездам. Там обретают зримый облик сожаления и чаяния, страхи и надежды.
Там сходятся в поединке живые и мертвые.
О люди! Жалкие эфемеры, вы ухитрились проникнуть и сюда. Не потому ли, что всегда грезили о Вечности? Или вы — всего лишь сон Отца ветров?
В оке снежного тайфуна синий тигр бился с черными лебедями. Прятался в тенях забытый всеми ребенок, глядясь в разбитое зеркало. Пляшущие отражения сменяли друг друга, двоились, накладывались — судьба, задумавшись, подбрасывала на ладони кости.
— Я согласен!
На что ты согласен, однодневка? Зачем тебе ржавый пистолет?
Беззвучный гром выстрела сотряс твердь и небеса. Сражающиеся застыли, оледенев. Распалось кольцо бурана. Снежинки заново плели спираль — прочь, прочь от места битвы. Во вчера, в завтра, на все стороны света, вокруг Земли — и дальше…
Случается, путь в тысячу ли преодолевается одним шагом. Мгновение растягивается на тысячелетия. И не важно уже, прекрасно это мгновение — или наоборот. Великий ветер устремился следом за вьюгой, желая узнать, куда ведут ее дороги. Отца всех ветров мучило любопытство — смешное, человеческое чувство.
Спящий, он мог себе позволить такую слабость.
Вьюга, плеща спиральным рукавом, ринулась на Восток. Туда, где в пределах Поднебесной империи над гробницей древнего генерала гордо реяло знамя: золото иероглифов на алом шелке. На крыльях вьюги сюда долетел и немой грохот выстрела. Знамя выцвело, потускнело — черная тень на бумажной ширме реальности. Вихрь изорвал ширму в клочья; тень распалась, расточилась. Вокруг заплясали иные тени — словно легион бесов-чиновников спешил утащить обрывки знамени в преисподнюю.
Чего не увидишь во сне?
А вьюга уже неслась на Запад. Над горами Алтая, над пустынями Кара-Кумов — в Европу, туда, где Великому ветру слышался тихий стук сердца. Биение замедлялось; грозя остановкой, метроном торопил вьюгу. Сквозь метель проступило ганноверское кладбище. Скромная, забытая Богом и людьми могила. Тусклая бронза таблички:
«Адольф Франц Фридрих фон Книгге».
Сердце ударило в последний раз. В тишине из-под земли дохнуло жаром. Обгорела жухлая трава, просел земляной холмик. Трещина зазмеилась по камню плиты. Сгорбилась, покосилась ограда. Как человек от горя, могила в единый миг состарилась на десятилетия. А в пепле уже копошились юркие снежинки, плетя кружева.
Сделав круг над Ганновером, вьюга вернулась на Восток, в Россию. Буран взял в осаду жалкую деревеньку — приземистые избы, усадьба на пригорке, дорога вьется вдоль реки… Прочь от Ключей удалялись двое всадников. Мужчина в черном, в темных окулярах, верхом на вороном жеребце — и белокурая девушка на тонконогой кобылке. Жених с невестой, рука об руку ехали они, думая каждый о своем — и Великому ветру не было доли в их пути.
Все дальше и дальше, все тише и тише…
Никого.
Вьюга же мчалась по кругу, заворачивая в горы Трансильвании. Там, борясь с пургой, щурясь от зимней крупы, бьющей в лицо, шел молодой упрямец. Он замерзал, но все карабкался по склонам, сжимая в посиневших пальцах старинный, схожий с флейтой пистоль. Наконец впереди, в Мертвом Логу, который даже отчаянные гайдуки обходили стороной, замерцал теплый огонек. Упрямец из последних сил ускорил шаг. Костер! А предрассудки оставим невежественным селянам. Мы как-никак Нормальную школу закончили, вольнослушатели Сорбонны…
В Мертвом Логу царила тишина. У костра сидел человек. Седые космы, одежда — лохмотья. Из дырки в сапоге торчит обломанный желтый ноготь.
— Вы тот, кого я ищу.
— Ты тот, кого я ждал, — ответил Мирча Вештаци, хранитель клада.
Он достал трубку, ухватил жаркий уголек из костра. Упрямец ждал, пока хозяин Тотенталеша раскурит турецкий табачок. Наконец сизый дым поднялся над горами, окутывая их предрассветной дымкой.
— Князь просил вернуть…
Мирча Вештаци взял пистоль, заклятый на три сердца. С минуту глядел, как скользят по стволу блики костра. Один, два; три…
— Отстрелялся? — разлепил старик губы. — Ну и ладно.
— Можно, я у вас погреюсь?
— Грейся. Пока время есть. Скоро рассвет…
И Великий ветер решил, что пора просыпаться.
Кажется, пока он спал, что‑то изменилось под небесами.
Я — обезумевший в лесу Предвечных Числ!
Доколе ж длительная пытка
Отравленного их напитка,
Вливаемого в грудь с высот?
Как знать, реальность или тени
Они? Но, холоден как лед,
Их роковой закон гнетет
Чудовищностью нарушений!
Эмиль Верхарн
Что значит быть прокаженным, Торбен Йене Торвен понял, как только шагнул на мраморные ступени Амалиенборга. Близился час королевского приема. Публика при орденах и лентах деловито сновала вверх и вниз, с рвением раскланиваясь и с натугой улыбаясь. Зануда последовал их примеру, вежливо поздоровавшись со знакомым камергером. Он даже приподнял цилиндр, надетый ради визита во дворец.
И что же?
Камергер отшатнулся. Точнее, его отбросило к стене, украшенной батальными полотнами. Чур меня, чур! Сгинь, ужасный призрак!
Торвен удивился, повторил попытку — и понял, что действительно болен. Увы, его хворь была много хуже ординарной чумы. От королевской немилости не спасают ни лекарства, ни карантины. Давние приятели стекленели взглядом, отворачивались. Наиболее впечатлительные спотыкались на гладком полу. Самые
