сложным. Однако…
— Императрица может поступать, как ей угодно, но госпожа Орлова императрицей никогда не будет! — некогда громогласно заявил Никита Иванович Панин.
Это не был приступ безрассудной храбрости воспитателя Павла и одного из виднейших вельмож своего времени. Панин емко и дерзновенно сформулировал общее мнение многих людей, столпов самодержавия. И вот тогда Екатерина поняла, что ее власть безусловная только пока она не станет на горло элите, благосостояние которой держалось на пользовании земли.
После Панин был отстранен, но так мягко, что и подкопаться было сложно. А, ведь, по сути, Никита Иванович готовил восстановление справедливости, которую связывал с восхождением своего воспитанника Павла Петровича.
Нет, не Петр Великий она, не могла действовать так, как считала нужным. Не могла Екатерина кардинально менять Россию. А после уже и не хотела, находя свое положение приемлемым. Да и ей многое позволялось. Элиты ценили тот застой, в который вошла Россия в последнее десятилетие правления Екатерины Великой. Отсюда фаворитизм, превратившийся в карикатуру. Сильные и решительные Орловы, деятельный Потемкин, были и иные, кто не только согревал постель женщины-самодержцы, но и принимал участие в государственных делах. Были в фаворитах умницы, были дураки, или несоответствующие требованиям императрицы.
А есть Платон Зубов — никчемный, но веселый, какой-то наивный, чуткий. Большой ребенок, собирать разбросанные игрушки за которым Екатерине нравилось. Он и сам был любимой игрушкой стареющей женщины. И вот…
— Государыня… — в спальню к императрице ворвалась близкая подруга Екатерины Алексеевны Марья Саввишна Перекусихина.
— Марыйя Савийшна, я попросил би вас выйти, — на пути камер-юнгфрау встал главный лейб-медик Джон Самюэль Роджерсон.
— Нет, это вы позвольте, сударь! — вскричала подруга императрицы.
Роджерсон знал по какой причине прибыла Перекусихина. Более часа назад во дворец прибыл слуга от Николая Александровича Зубова. Ранен Платон Александрович и ему нужна квалифицированная помощь. При дворце в лейб-медиках были разные специалисты, нашелся и тот, кто более остальных мог помочь в обработке и лечении огнестрельных ранений. Вот его-то и послал лейб-медик Роджерсон, оставшись подле императрицы.
Екатерине Алексеевне еще два дня тому назад стало плохо. Вначале сильно заболела голова, но это случалось довольно часто. Императрица не желала принимать лекарства, заартачилась, советуя лейб-медику лишь пустить кровь. Тогда Екатерина, усмехаясь ответила Роджерсону:
— Лекарство помещает моим занятиям, довольно и того, что посмотрю на тебя.
И тогда Марья Саввишна предложила прогулку на санях, на свежем воздухе [из рассказов самой Перекусихиной].
Императрице стало лучше, но ненадолго. На следующий день боли в голове усилились настолько, что государыня уже торопила своего лейб-медика, чтобы тот готовил все новые порции лекарств, только бы снизить болевые ощущения.
И вот в таком состоянии, да еще и со стремящимся выпрыгнуть из груди сердцем, Екатерина Алексеевна пребывала последние сутки. Потому Роджерсон, верный своему профессионализму, сделал все, чтобы только оградить самодержавную пациентку от душевных потрясений, которые способны убить государыню.
Лейб-медик при дворе — это значительная фигура, приказам которой могут подчиниться не только придворные лакеи, но даже и гвардейская стража. Джон Самюэл собирался сам рассказать о случившемся, но прежде добиться хоть незначительного улучшения, а лучше купирования кризиса. Да и сведений было крайне мало. В дом, к Николаю Зубову были отправлены люди, чтобы узнать все подробно, но никто еще не вернулся. Это могло означать в числе прочего и то, что за жизнь фаворита борются. А, если так, то нечего терзать государыню неизвестностями и домыслами. И пусть после англичанина с позором вышлют на родные острова, он выполнит свой долг до конца. Там, в Англии, его поймут и оценят поступок. Так что без хорошо оплачиваемой работы, медик не останется.
Роджерсон мотал в отрицании головой, показывая, что нельзя говорить, и Перекусихина даже засомневалась. Может быть Марья Саввишна и не рассказала ничего, но тут в ситуацию вмешалась сама государыня.
— Ну, Марья Саввишна, сказывай, зачем пожаловала, да живо! — потребовала императрица, но этот голос был старой, больной женщины, с долей хрипотцы.
— В Платона Александровича стреляли, он ранен, может и убит! — выпалила Перекусихина, укладывая Екатерину Великую в обшитый черным бархатом гроб.
— Дура баба! — проворчал англичанин Роджерсон, произнеся слова без намека на акцент.
Глаза Екатерины стали стеклянными. Организм сработал на отрицание реальности, сознание великой женщины не хотело понимать смысл сказанных слов. Императрица, несмотря на то, что из надреза все еще сочилась кровь в таз, стала подыматься. Таз опрокинулся на пол, выложенного из темного мрамора. Кровь узурпаторши имперского престола растекалась, являя собой ужасные своей адской красотой узоры алого на темно-сером.
Государыня пошатнулась и безмолвно покрутила головой то на лейб-медика, то на подругу. Молчали и они. Роджерсон хотел было указать императрице на то, чтобы она легла, но увидел в ее глазах столь много отрицания и одновременно боли, что не решился говорить.
— Матушка, Екатерина Алексеевна, — уже рыдая обратилась Перекусихина. — Может и обойдется.
— Что обойдется? — отрешенно спросила пожилая женщина.
— Ну так может и выживет Платон Александрович, — несколько недоуменно отвечала Марья Саввишна.
— А что с ним? — спросила Екатерина.
— Так стреляли в него, матушка, — Перекусихина опешила.
В это время Роджерсон, понимая, что сейчас произойдет, быстро готовил лекарство для поддержание сердца, а так же опиум, чтобы государыня уснула. Сон может быть единственное лекарство сейчас.
— Платон? — спросила Екатерина и ее глаза налились пониманием, что произошло, а ожидание худшего уже нарисовало картину смерти любимого шаловливого мальчика.
Тело Великой Самодержицы, вместе с тем и Великой узурпаторши, обмякло, и она рухнула на
