– Все понял, тащ командир! Доклад каждые тридцать минут! – козырнув, я даже встал по стойке «смирно» – ведь известно, что ничто так не успокаивает военного человека, как Устав.
– Иди уж, вояка! – Прием сработал и в этот раз – Саша сразу подобрел.
Быстренько вернувшись в школу забрать рацию, я доложился Сереге и, настроившись на рабочий канал и сунув на всякий случай в карман гранату, выбежал во двор.
Пока мы с Лешкой топали до сельсовета, я в который раз отметил, что, несмотря на бушующую вокруг войну, в глухих уголках вроде этого практически ничего не изменилось. Если только забыть о немецком флаге над сельсоветом и полном отсутствии мужчин на улице. Правда, надо думать, и в мирное время днем их в деревне тяжело было застать – в страдную пору на селе работа всегда найдется. А пока, кроме стайки ребятишек, промчавшейся мимо, да нескольких женщин, нам никто не попался. Занятно то, что если я разглядывал встречных девушек с неподдельным интересом, Дымов даже голову в их сторону не поворачивал. Такое поведение для молодого симпатичного парня показалось мне более чем странным, так что я даже тихонечко спросил:
– Слышь, Зельц, а как тебе та блондиночка?
– Какая? – вздрогнув, спросил в ответ Лешка.
– Ну такая… – и я жестами изобразил пышные формы одной из встреченных селянок, чья фигура, надо это признать, произвела на меня впечатление.
Лицо боевого товарища на миг дрогнуло, а появившееся на нем выражение напомнило мне физиономию президента Клинтона, когда он давал объяснения сенатской комиссии по поводу своих приключений с Моникой. «Ха! Маскируетесь, товарищ сержант милиции! Ну-ка, а если так?»
– Может, пойдем, познакомимся? – как можно более нейтрально предложил я.
– Да ты что! – взвился Алексей. – На нас же немецкая форма! Они с нами даже разговаривать не станут!
Действительно, косячок! С другой стороны, некоторые из барышень нас разглядывали с ясно различимым интересом… Или это мне показалось? Сколько уже по лесам бегаю, мог и отвыкнуть от куртуазий.
– Пожалуй, ты прав! А вот представь, что мы в свое переоденемся, деревню захватим, бургомистра на осине подвесим… И ты, такой красивый, «шпалами» сверкая… А?
– Антон, ты чего? Война же!
– А что война? Жрешь ты, как и я, невзирая ни на какую войну, разве не так?
– Сравнил тоже… Без еды как воевать-то?
– Без женской ласки тоже сложно. Помнишь, как Славка Трошин поменялся, когда с Мариной зазнакомился? То-то же! Тебе же сам бог велел – молодой, неженатый! – Однако развивать тему я все-таки перестал, отчасти потому, что Дымов особо не повелся, отчасти из-за того, что впереди показался сельсовет. Не то чтобы я испугался местной власти, но административное здание – это вам все-таки не пустынная деревенская улица, и поскольку говорили-то мы по-русски, шанс, что кто-нибудь это услышит, возрастал.
На лавочке возле входа сидел молодой парень в хорошем двубортном пиджаке, не подходившем ему как минимум на два размера. Левый рукав был перехвачен белой повязкой, отчего казалось, что бицепс этой руки уродливо перекачан. Ансамбль дополнялся засаленной кепкой и парой глубоких царапин на щеке. На коленях «суровый боец» держал обрез «трехлинейки», из-за чего напомнил мне персонажа одной из первых серий знаменитого сериала «Рожденная революцией». Той, где главный герой приезжает в деревню бороться с кулацким подпольем. Увидев нас, парень вскочил:
– Добренького утречка, панове официры!
– Guten Tag! – пока я размышлял, реагировать на приветствие или нет, ответил Дымов. – Sprechen Sie Deutsch?[29]
Если судить по квадратным глазам и бараньему выражению на лице, парнишка ничего не понял! Надо Лешке наколку дать.
– Burgmeister! Schnelle! Schnelle!
Парень осклабился, попутно продемонстрировав рот – «мечту жадного стоматолога», и затараторил:
– Так нет его! Нету! На лесопилку уехал! Да, на лесопилку! – При этом он стащил с головы кепку, руками показывал направление на этот объект лесного хозяйства, демонстрировал нам свое уважение, ежесекундно кланяясь, и вообще вел себя, как Марсель Марсо на стимуляторах!
«Ого, какая буря чувств!» – подумав это, я просто обошел его, словно он был неодушевленным предметом, столбом там или клумбой, и направился к крыльцу. Зельц врубился с пол-оборота и, обогнав меня, почтительно распахнул дверь.
Не знаю, насколько подобное поведение соответствовало представлениям охранника, но он даже не дернулся, просто еще несколько раз повторил, что бургомистр в отъезде.
Мне же это только на руку, дорогой! Вдруг бумажку какую интересную этот ваш бургомистр на столе забыл, да и в целом неплохо посмотреть, как новая власть живет.
Пока Лешка весьма грамотно заблокировал сунувшегося вслед за нами сторожа, я быстро прошел по короткому коридору и толкнул дверь с пришпиленным листом бумаги, на котором плакатным пером аккуратно было выведено «Бургомистр». На двух языках, причем надпись латиницей была сделана готическим шрифтом и превосходила размерами русскую раза в два.
«Да уж, Чувство Собственной Важности у гражданина Акункина зашкаливает. Впрочем, это и из рассказов Тотена было понятно, надпись – лишь подтверждение… – рассуждая таким образом, я быстро осматривал «кабинет». – Портрет фюрера он где, интересно, раздобыл? О, и даже бюст! – Названный предмет стоял на столе «градоначальника». Единственное, заметить его сразу было сложно, поскольку голова гипсового Гитлера едва ли превосходила размеры детского кулака. – Наверное, у кого-нибудь из солдат сменял на поллитру, – не думаю, что оккупационные власти уже начали выдавать местным предметы наглядной агитации. Хотя с этого германофила станется».
– Herr oberlieutenant komm zu mir![30] – сохраняя конспирацию, позвал Зельц. Конечно, выговор у него недотягивал не то что до тотеновского, но и даже до моего, да и без «bitte» фраза звучала несколько невежливо, тем не менее в отсутствие людей понимающих должно вполне проканать.
А позвал он меня потому, что нашел на втором столе весьма интересную штукенцию:
«До особого распоряжения запрещается частным лицам:
а) ездить по железной дороге;
б) находиться на железнодорожных путях;
в) впрыгивать в поезд на ходу;
г) влезать в поезд во время стоянки.
В случае нарушения этого запрета германской охране дано распоряжение пользоваться огнестрельным оружием», – было написано на большом, примерно шестьдесят на сорок, листе фанеры. Причем перед тем, как нанести все тем же плакатным пером текст, неизвестный художник-оформитель не поленился загрунтовать деревяшку белилами.
«Интересный заход – если ориентироваться на эту надпись, на ближайшей станции, до которой от нашего нынешнего расположения всего пятнадцать минут пехом, должны быть немцы. Отчего же тогда никто из наших никого на станции не засек? С другой стороны – это может быть не больше чем голословная страшилка, рассчитанная на местных крестьян. Надо проверить!»
