Как и ожидалось, соседство с абориками оказалось весьма полезно. Когда этап первой враждебности миновал, наступило время осторожного привыкания, благо тервиги, оставшиеся с князем, могли почти беспрепятственно бывать в Хемоде, и скоро между двумя городами развернулась вполне оживленная торговля. Выплаченная дарникцам дань маленьким ручейком возвращалась к аборикам, превращаясь для Дарполя в повозки с деревянными столами и стульями, сундуками и комодами, шелковым и полотняным бельем, медной и серебряной посудой, бочками с ячменным и виноградным вином, корзинами южных фруктов и орехов. Самым же важным товаром стали железные печки по рисункам Ратая, которые одна за другой стали изготавливать хемодские кузнецы. Обложенные камнями, такие печки оказались зимой подлинным спасением для юрт и палаток.
Одним из условий договора с Хемодом было снятие цепи с левого берега для беспрепятственного плавания будущих дарникских судов. Захваченная у абориков двадцативесельная лодка так и не была им возвращена, и теперь с ее помощью на реке выставлялись большие сети, и рыба на столах у дарпольцев появлялась чаще, чем баранье мясо.
Сто двадцать кутигурских юрт получились пригодными как для жилья, так и для работы. Под их войлочными крышами было достаточно места для ткацких, прядильных и каких угодно мастерских. Пока основная часть дарникцев копала рвы, возводила первые избы, пасла скот, заготавливала сено, охотилась и ловила рыбу, в сорока юртах-мастерских весь световой день кипела большая работа: прялась шерсть, на двухрамных ромейских станках ткалось сукно, на широких столах валялось сукно, шились овчинные полушубки и всевозможные изделия из кож.
Тысяча коней в распоряжении дарникцев позволяла регулярно устраивать загонные охоты, пополняя кладовые колбасами, солониной и копченостями. А молока от трехсот коров хватало, чтобы изредка полакомиться творогом и сыром. В общем, все говорило за то, что той бескормицы, что была у княжьих гридей и смольцев в предыдущую зиму, сейчас уже не будет.
Сам собой устанавливался обмен товарами и работой с очень небольшим вкраплением серебряных и медных монет. А ежемесячная выдача дирхемов женщинам заметно повлияла на их положение. Все они чувствовали себя уже не бесправными наложницами, а полноправными женами и крутили своими полюбовниками как хотели.
Наладив весь этот механизм хозяйственной жизни, Дарник с хорунжими вспомнили и о молодечестве. Отрядом в триста конников стали рыскать по ближним и дальним окрестностям, оставляя на больших камнях несмываемой аборикской краской метки своего владычества. Несколько раз набредали и на кочевья степняков, не родственных кутигурам. Не желая никого настраивать против себя, Дарник вел себя предельно осмотрительно: пил с хозяевами кумыс, ответно угощал чем-то своим и непременно что-нибудь покупал или обменивал на железные лопаты, кирки, топоры и пилы. На второй-третий приезд можно было уже и совсем сдружиться. Там, смотришь, какая-либо молодка, истосковавшаяся по новым лицам, засмотрится на дарникского молодца, тогда уже за невесту и хорошее вено можно было предложить. А чтобы молодке не страшно было отправляться в путь в сопровождении сотни парней с обжигающими глазами, брали с собой и какую-нибудь старушку, которую потом непременно из Дарполя возвращали назад в стойбище, чтобы разносила по всей степи слух о весьма достойных новых поселенцах на Яик-реке.
У самого Дарника с женщинами были совсем другие заботы. Прибывшая под стены Хемода Лидия в первый же день без тени сомнения перенесла в княжеский шатер все свои вещи, потом так же уверенно с шатром переместилась и в Дарполе. Евла же со своей дочуркой продолжала дожидаться князя в княжеской двуколке на купленном у абориков мягком тюфячке. Так и получилось, что на ночь князь волей-неволей должен был возвращаться в княжеский шатер, зато весь день и поздний вечер он был в распоряжении Евлы. Вернее, это были краткие мужские набеги. Позже, когда наложницы заняли по отдельной горнице в отдаленных друг от друга домах, все это продолжилось в том же установленном порядке, ведь хорунжие и сотские должны точно знать, где можно застать по утрам своего князя. Но если стратигесса и полслова не сказала о своей сопернице, словно ее ни сейчас, ни прежде и на свете не существовало, то из Евлы ревнивые слова лились безудержным ледяным родником:
– Ну и что, поедешь сейчас после моих ласк и поцелуев в шатер и будешь обнимать свою мраморную статую?
– Ну да, придется, такая наша тяжелая мужская доля, – отвечал он ей на это.
– И ты будешь говорить ей те же слова, что и мне, так же клясться в своей любви?
Ему хотелось поправить ее, что никаких клятв он никому никогда не давал, но это значило еще больше усилить ее упреки.
– Хорошо, я буду с ней все делать молча, – обещал он, но это почему-то тоже совсем не усмиряло ее.
– Ты хочешь, чтобы я отравила ее? Так я отравлю, так и знай! – пылко грозилась Евла.
– Если ты сделаешь это так, что никто тебя не обвинит, – то давай. Если же докажут, что ты отравила, то мне, увы, придется тебя повесить.
Все это князь говорил вовсе не со зла. Просто такая вещь, как женская ревность, была полностью недоступна его разумению. Если тебя что-то не устраивает, то вставай и уходи. Если же не уходишь, то главная твоя цель всего лишь портить мне настроение своими бесконечными глупыми придирками. И порой за то, что Лидия молчит обо всем этом, он был ей более благодарен, чем Евле за самые сладкие поцелуи. И с грустью думал, как придется и в новом городе устраивать для себя два семейных логова, как можно дальше одно от другого. Ну почему, почему какие-то арабы могут иметь четыре жены и спокойно жить с ними в одном доме, а он, великий князь, должен метаться по разным углам-лежбищам, как последний пес?!
Как ни странно, чем больше Евла в своих обвинениях наседала на холодную, заносчивую стритигессу, тем Дарник поневоле внимательнее присматривался к Лидии. Покончив с «Одиссеей», она приступила к чтению «Илиады». Новая книга, хоть и была сплошь о войне, нравилась Дарнику гораздо меньше: слишком все мрачно и нарочито серьезно.
– А разве убивать в сражении людей может быть весело? – с осуждением спрашивала она.
– Для таких кровожадных людей, как я, это всегда весело. За один час словно целый год проживаешь.
На подобные его высказывания она почему-то реагировала очень спокойно, будто рассуждая: ну да, варвар и должен быть с такими незатейливыми и грубыми чувствами.
Когда же он от «Илиады» начинал усиленно зевать, Лидия принималась снова и снова рассказывать про императорский двор в Константинополе. И однажды, когда она заговорила о том, что ромейская верховная власть не передается по прямому наследованию, а больше зависит от выбора армии, Дарника вдруг как озарило: стратигесса вовсе не хочет приема у императора с Дарником как восточным правителем – ее цель, чтобы Рыбья Кровь сам стал ромейским базилевсом. Это открытие поразило Дарника в самое сердце – он всегда самого себя считал самым честолюбивым мечтателем, оказывается, у Лидии грезы-то повыше будут! Одно это отныне примирило его со всеми ее нелепостями – как у стратигессы осуществится ее устремление – это ему непременно нужно будет увидеть!
