Начальница что-то произнесла, с набитым ртом слова прозвучали невнятно.
— Что вы сказали, мэм? Простите, не расслышал, — переспросил её пилот. Рат проглотила, запила.
— Мерзка, говорю, богинька-то. Любопытно, где этот гиенозавр между Фестивалями обретается?
— Почему мерзка, мэм? Вполне благовидная дама, только неприветлива больно. Прямо как Снежная королева какая-то. А что после праздника у горожан неприятностей много, так это ж не она виновата. А как вы думаете, госпожа доктор, этим несчастным сумасшедшим, им правда у неё лучше будет или как?
Люси открыла было рот, чтобы высказаться от души, но перехватила мой взгляд.
Я отрицательно покачал головой. Мышка кивнула и промолчала.
Доели. Ополоснулись в пруду, смыв с себя грязь и страх пустыни. До чего это здорово — прохладная вода, зелень деревьев! И солнышко ласковое — не палит, греет.
— Ну, теперь, благословясь, до базы…
Как иногда хочется, чтобы сломалась эта чёртова рация! Но прочно устроен аппарат, чтоб его! Только-только расслабишься, настроишься на роздых и — на тебе:
— Всем машинам «Скорой помощи»! Всем машинам «Скорой помощи»! Находящиеся в секторе Ди-три, особое внимание! Кто есть поблизости от Трескучего Лога, ответь Зениту!
Мы обречённо посмотрели на дорожный указатель. Под стрелкой вправо значилось: «Кленицы», под стрелкой влево — «Трескучий Лог». Возвращаться к базе следовало по правой дороге.
— Может, мы ещё в Песках? — робко предположил Патрик. — Раз так орут, значит, неспроста. Что-то серьёзное.
— И не надейся, — отрезала Люси.
— Это откуда такой несвоевременный гуманизм, госпожа доктор? — позволил себе поинтересоваться я.
— У тебя с совестью вообще-то как? — хмуро буркнула начальница.
— Где была совесть, там знаешь что выросло?
— У тебя? Знаю. Жадность, нахальство и полное отсутствие понятий о субординации. Верно, Патрик?
— Так точно, мэм!
— Вот видишь. Отвечай, покуда Раиса не охрипла.
— Зенит, Зениту Песчаные бродяги один-девять.
— Вернулись целыми, один-девять? Что у вас там?
— У нас поворот на Трескучий Лог.
— Отменно. Принимайте срочный вызов… Приняли. Переглянулись недоумённо. Ну, ребёнок. Ну, пищевое отравление. Но не грудной же — десять лет. Что он, при смерти?
— Вас поняли. Зенит. А с чего столько шума?
— Не засоряйте эфир, один-девять. Выполняйте вызов. Трубку перехватил старший врач:
— Эй, ребята! За языками своими следите. В высший свет едете! Избави бог…
В высший свет? Как-то не предполагал, что здесь такой имеется. До сих пор устройство этого взбесившегося мира представлялось мне вполне демократичным. Насколько я успел усвоить, здесь даже централизованного правительства нет, только местные власти в каждом конкретном населённом пункте. Единственный всемирный орган — полицейское управление. Ну и, пожалуй, наша «Скорая помощь». Или я всё же ошибаюсь? Глянул ещё раз на записанный начальницей вызов.
Трескучий Лог. Имение (!) «Ивы». Большой дворец (!!). Жан-Поль Жувре. Контакты соединились, выключатель сработал. Жувре! Мы едем в имение полковника Жувре! Да, если кто и может претендовать здесь на главные роли, то это, безусловно, командующий оккупационными силами. А нас, стало быть, приглашают к его отпрыску.
Люси, независимо от меня придя к тем же выводам, уже залезла по мягкой обивке кабины, оставляя на ней следы острых коготков, к зеркалу, укреплённому посередине лобового стекла. Поелику окна в нашем вездеходе закрашены, оно у нас служит не для обзора дороги сзади, а для наблюдения за больными в салоне.
Начальница обмотала хвост вокруг рукоятки фары-искателя и, повиснув вниз головой, стала оправлять шёрстку. Патрик побледнел и выпучил глаза. В нём взыграла армейская закваска. Глядя на свою бригаду, даже я, по некотором размышлении, упёр из спального ящика мышки мягкую тряпочку и навёл глянец на порядком запылившиеся сапоги. Водитель шёпотом повторял снова и снова:
— Машина не мыта… Не мыта машина…
Наконец, решившись, произнёс вслух:
— Госпожа Рат, мэм! Разрешите обратиться!
— Э?
— Разрешите остановиться для помывки автотранспорта, мэм!
— Оставь, нет времени, вдруг и правда помирает?
— Слушаюсь, мэм. Осмелюсь заметить, неловко как бы.
— Неловко будет, если мы полковничьему дитяти смерть законстатируем. А ещё неуютно. Всем, а пилоту особливо. У тебя желудочный зонд как? В порядке?
— У меня, мэм? Никак нет, у меня нет, чего вы спросили.
— Да не у тебя, балда. У Шуры.
Я проверил, на месте ли мешок с брюхомойной снастью, доложил о наличии. Поглупевший от субординации Патрик недопонял:
— А почему вы сулите мне особые неприятности, мэм?
— Тьфу на тебя, за рулём кто?
— Ефрейтор О'Доннели, мэм!
— Вот по его вине и опоздаем.
— По чьей вине?
— Виноват, мэм. А зачем нам опаздывать?
— Тьфу на тебя ещё раз.
— Так точно! — И Патрик налёг на руль, сворачивая на посыпанную красным гравием узкую дорогу, обозначенную при въезде большим плакатом «Частное владение».
Под плакатом красовался на полосатом столбике аккуратный ярко-синий почтовый ящик с надписью белыми готическими буквами «Имение «Ивы». Были в наличии и сами ивы. Их ровный ряд тянулся по правой стороне дороги, склоня к ней аккуратные, однообразные, словно обрезанные под гребёнку, плакучие ветви.
Нас ждали. Огромные затейливо-кованые чугунные ворота были распахнуты настежь, охранник торчал навытяжку возле будки. При виде въезжающего на подопечную территорию нашего побитого и грязного транспорта он вытянулся ещё больше и протянул руку в сторону, показывал, куда рулить.
Мне тут же вспомнились мои давние визиты в далёкий психинтернат. Там один душевнобольной от безделья взялся добровольно работать привратником. Совершенно бескорыстно — просто чтобы скрасить скуку. Днём ли, ночью ли мы приезжали туда — он, обряженный в устаревшего образца армейский китель и полицейскую фуражку без кокарды, незамедлительно выскакивал к воротам, с широкой улыбкой на круглом лице распахивал их и делал вот такой же указующий жест, только не пустой рукой, а самодельным бело-красным жезлом.
Сдаётся мне, здешнему охранничку явно недоставало этакого жезла. Да и улыбки — она хоть чуть, да смягчила бы навязчивую мысль, что у привратника дурдома физиогномия была определённо интеллигентней.
За воротами раскинулся колоссальный регулярный парк в английском стиле — всё почищено, подстрижено и ничуть не напоминает естественное. Каждая клумба и каждый кустик в своём роде произведение искусства — собой намёк на первозданность тщательнейшим образом искоренён. У нас подобные творения садовой архитектуры весьма популярны, а вот в этом мире мне впервые довелось узреть этакое издевательство над живой природой. И слава богу. Всю жизнь сочувствую лужайкам, которые приневолены стричься раз в неделю.
