— Нет, — твердо ответил Иоанн, — не представляю. А вот окрестить их постараюсь…
— Лето же! Отчего и почему такой возмутительный холод!
Сен-Жермен улыбнулся. Ледяной ветер, как всегда, облетал его стороной. Зато соседям доставалось в полной мере. И все равно — жалобы именно датского посла на холод ингерманландского лета казались ему вещью, достойной улыбки. К чему было бравировать закаленностью скандинавской натуры и являться в одном лишь раззолоченном официальном камзоле? Все прочие закутались в плащи и надвинули на глаза треуголки. Да, это закрывало обзор. Но смотреть-то, в сущности, было не на что. Буро-зеленая неухоженная трава. Грязноватого цвета песок. Невысокая тягучая рябь на водах мышиного цвета озера. Строения посеревшего дерева — то ли бараки, то ли сараи. Одно из них, самое большое, плавало близ берега, поддерживаемое понтонами.
Русские обступили послов, на вопросы только пожимали плечами. Сен-Жермен, как старый знакомый, поймал было князя Тембенчинского, и попытался выяснить, что же именно происходит. И какое отношение все это стояние на берегу Ладожского озера имеет к обещанной ему аудиенции.
— Будет нечто вроде парада, — разъяснил ему тот, — будут и оба императора.
Сен-Жермен видел в нем некоторую неуверенность. Видимо, то, что русские прятали до поры в своих неказистых сооружениях было или не слишком эффектно, или не слишком исправно. Скорее второе.
— Кажется, нас будут пугать, — предположил британский посол со старательно скрываемым презрением, — хотелось бы только знать — чем? Все лучшее русские собрали в крепости на Лесе, а она пала, расколовшись подобно гнилому ореху!
Вольно ему было называть форт — крепостью, а тридцатичасовой штурм — легкой победой. Впрочем, историю всегда пишут победители. А Англия последние сто лет исключительно побеждала. Отсюда и надменная зашоренность. Которую не поколебала действительно случайная неудача при Копенгагене.
Поскольку явились оба царя, князя-кесаря не было. Цари же явились со всем двором. Откуда-то из воздуха появились столы, уставленные всевозможной снедью, оркестр, грянувший нечто помпезное, морской шляхетский корпус примаршировал в полном составе, застыл — ротными квадратами с замершими в промежутках преподавателями — командирами. Ветер, мерзавец, стал только сильнее.
И вот князь Тембенчинский метнулся к царям, отрапортовал, выслушал августейшие пожелания, отвесил второпях преувеличенный энтузиазмом поклон и отмахнул в сторону плавучего барака.
— Да его просто колотит, — заметил датский посол.
А на Лондонской конференции он казался таким спокойным. И на фронтах под пулями не дергался. Что же проняло так его стальные нервы?
Одна из стен рухнула в воду — и на свет показался громадный аэростат. Подобно морскому кораблю, бочком выбрался из эллинга на свободу. Длинный ребристый корпус нетерпеливо теребил привязные канаты. Именно корпус! Не было привычной мягкой оболочки. Ткань была жестко натянута на шестнадцатиреберный каркас. Канаты были отпущены, и аэростат, превосходящий размером любой линкор, с достоинством, приличествующим его габаритам, поднялся над озером. Более удаленная его часть окуталась вдруг черным дымом. Но, вместо того, чтобы сгореть, аэростат неторопливо двинулся вдоль берега.
— Ну и что? — спросил датчанин, — Летающая колбаса. Самокоптящаяся…
Английский посол не зря представлял морскую нацию — он уже заметил, что русский аппарат летит против ветра, и теперь смотрел во все глаза, пытаясь запомнить все различимые на таком расстоянии детали конструкции. Это, разумеется, работа военного атташе, но вдруг тот чего упустит?
Над озером вспыхнули огни, и дирижабль начал облетать их один за другим, заодно показывая возможность висеть на месте, лететь при боковом ветре, по ветру, под любым углом, разворачиваясь, спускаясь и приподнимаясь.
Раз — и нос его резко опустился к самой воде, зрители ахнули, ожидая катастрофы, но нос тут же поднялся кверху и ту же эволюцию проделала корма.
— Это достигается через манипуляции с балластом, — объяснял Тембенчинский всем желающим, — балласт можно перемещать по продольной оси воздушного судна. А воздух он гребет вон теми винтами, что позади дымящей гондолы… Внимание! Мерная миля!
Отчаянно чадящий дирижабль — вырывающиеся из протянутых назад труб дым стал гуще и чернее, но искр не было, поскольку использовались свежеизобретенные гасители, рванулся через облако пиротехнического зеленого дыма, обозначавшего начало мерной мили. Английский посол нажал кнопку собственного хронометра. И снова щелкнул ею, когда миля закончилась и нос корабли окутали красные дымы.
— Двадцать один узел, — и при этом ведь еще старательно округлял вниз.
— А можно и так, — заметил Тембенчинский.
Дирижабль снова заходил на мерную милю. Только на этот раз — опустившись к самой воде, едва не чертя по ней моторной гондолой. В воду упал длинный вал с маленьким, таким отличным от воздушных, винтом.
Скорость резко возросла. Дирижабль мчался, как ошпаренный, и потому выскочивший из воды, кит. Уже перед самым концом мили он чуточку зарылся носом в волны, но сразу же выправился, хотя скорость и потерял.
— Тридцать четыре узла, — убито подтвердил англичанин сообщения русских.
Дирижабль между тем резко снизил ход, подполз к ангару и сбросил причальные концы. Когда за ним, наконец, закрылась стена эллинга, Баглир подошел к английскому и датскому послам.
— Господа, — заявил он им, — вас желают видеть государи. Я ожидаю вручения нот с требованием передачи острова Лесе под законный российский суверенитет…
Потому поспешившие к царям дипломаты не видели, как к Тембенчинскому, только собравшемуся потолковать с графом Сен-Жерменом, подскочил моложавый человек в морской форме и начал на него грозно орать. При этом фельдмаршал и светлейший князь только разводил руками, потом нашептал что-то человеку на ухо, и тот ушел, по-прежнему недовольный, но спокойный.
— Кто это был? — поинтересовался Сен-Жермен.
— Неужто не догадываетесь? А где ваше всеведение?
— Оно мне страшно надоело! Всегда загадки… Голова потом болит. Ну, ладно. Кулибин?
— Нет. Он все еще совершенствует параболический прожектор. И остается штатским человеком…
— А вы теперь все в мундирах. Тогда кто там остался? Голенищев-Кутузов? То-то он и кадетов привел посмотреть.
— Именно.
— А отчего он кричал, если не секрет?
— Вам скажу. Все равно ведь разнюхаете. Во время второго прохода мерной мили воздушный корвет «Опытный» серьезно повредил набор в носу, и сжег одну передачу. Многие фермы каркаса прогнуты — те, что металлические, — или сломаны — те, что деревянные. Рамы с пропеллерами сдвинулись во время прохождения мерной мили, оси винтов сместились, и скорость упала вдвое. Вот Иван Логинович и пришел мне попенять, что я сырой и не вполне готовый корабль перед всем миром показать решил. Сам он нагрузки наращивал методично и осторожно. Так же постепенно совершенствовал конструкцию. Ни одной аварии за полгода. А тут… Я его утешил, обещал, что помогу выговорить средства на постройку еще двух воздушных судов — меньшего и большего. Это, конечно, в мирное время. В случае войны нам придется строить копии «Опытного», улучшая их по мере возможности… Это я вас так пугаю. И вообще, граф — неужели вам хочется жить в скучном, предсказуемом мире? Европа останется Европой, даже и с дирижаблями.
— Это будет гонка, — вздохнул Сен-Жермен, — безумная гонка. И, в конце концов — все равно война.
— Но не сейчас.
— Не сейчас. Когда вас догонят.
Баглир фыркнул.
— Гонка будет увлекательной, — сказал он, — а вот война — подлой и ужасной. Но если у нас будет время, мы что-нибудь придумаем. Иначе, зачем нам с вами головы, граф, а?
Сен-Жермен его веселья не разделил.
— Дело не только в головах, — заметил он, — одних мозгов, глаз да языков нам, увы, будет мало. Вы ведь ведете дело к усложнению мира. Пока так получается, что Европой, а следовательно, и остальным миром, может управлять дюжина человек, у половины из которых на головах короны. Это близко к пределу, за которым управление становится невозможным. Один раз это уже случилось полтораста лет назад, и, чтобы вернуть управляемость, пришлось пожертвовать религией. Эдикты о веротерпимости убили огонь веры. Сейчас на ее месте вызревает что-то настолько гадкое, что изобретающих это господ энциклопедистов, видимо, после смерти погнушаются взять даже в ад… Если же одновременно произойдет потеря управления — мы получим повторение тридцатилетней войны. Читывали?
Баглир снова фыркнул.
— А вы плохой ученый, граф, — заметил он вдруг, — гениальный и в то же время плохой. Собственно, как все нынешние алхимики.
