— Подождите, — сказал Пушкин, моментально уловивший смысл игры. — Чует мое сердце, что это на заговорщик, а переносчик бумаг, курьер… Может ведь и так оказаться?
— Именно! — горячо воскликнул немец. — Ваше высокоблагородие… Моя роль тут десятая, я и подозревать не мог…
Придвинувшись к нему вплотную, Пушкин сказал ледяным тоном:
— Прикажете верить вашим словам без всяких доказательств? Любезный, мы тут не два года по третьему… Люди в годах и умудрены служебным опытом. Либо вы нам выложите все как на духу и тем избежите помещения на казенные харчи до скончания вашей бессмысленной жизни, либо участи вашей сибирские каторжники позавидуют… Выбор за вами, не смею принуждать.
— И за откровенность последует прощение?
— Слово дворянина, — сказал Пушкин.
— Бога ради, я готов… — И тут же немец словно бы осекся, убитым тоном протянул: — Но, господа, вы все равно не поверите, хотя я готов поклясться всем святым, что именно так и происходило…
Пушкин навострил уши при этих словах. И сказал обнадеживающе:
— Ваше дело — рассказать всю правду, а уж мы сумеем ее отличить от лжи, ручаюсь… Ну?
— Вы не поверите… — сказал Штауэр безнадежно. — Я бы на вашем месте тоже не поверил… Это не человек, а черт, не в переносном, а в самом что ни на есть прямом смысле, руку даю на отсечение…
— Тот, кто потребовал у вас раздобыть бумаги? — наугад спросил Пушкин.
— Он самый…
— Я выразился достаточно ясно, — сказал Пушкин. — Ваше дело — выложить всю правду, а уж мое — оценить сказанное… Не затягивайте, а то этот господин и в самом деле свистнет кучеру, и ничего уже нельзя будет исправить. Дверь перед вами, и вы в нее можете выйти свободным…
— А можно и в Петропавловку, — любезно, как сговорчивый извозчик, предложил Крестовский, зажав трубочку в кулаке чубуком наружу, так что в полумраке вполне могла сойти и за свисток. — Не тяните кота за хвост, сударь, терпение наше на исходе…
— Извольте… — дрожащим голосом начал Штауэр. — Поверите вы или нет, все так и было… Случай меня свел с неким англичанином, господином Гордоном, недавно прибывшим в Петербург… Молод, знатен, любитель прекрасного пола и карт, а я, сознаться, тоже не чужд, при соблюдении приличий… Несмотря на разницу в возрасте и несходство темпераментов, составилась дружба…
Торопливо, едва не захлебываясь в словах и поначалу частенько пытаясь клясться всеми святыми (что Пушкин пресек быстро и решительно, потребовав не отвлекаться на побочное), он принялся рассказывать, как недели с две в самом сердечном согласии ездил с молодым англичанином, набитым золотом, по тем домам, где шла серьезная игра, — а также и по тем, о которых, в отличие от игорных, в приличном обществе вслух не говорят, поскольку обитающие там сговорчивые и умелые девицы с точки зрения светских приличий как бы и не существуют вовсе. По ряду намеков выходило, что платил повсюду англичанин, что прижимистый господин Штауэр принимал с величайшей охотой.
Потом началась черная полоса. Как-то так получилось, что немец фатальным образом проигрался совершенно неожиданно для себя — в знакомом доме, с надежными партнерами, которых ни одна живая душа не могла бы заподозрить в нечестности. Роковое невезение — и все тут. Проигрыш превосходил пределы фантазии — именно такое дипломатическое выражение Штауэр употребил.
Английский милорд деньгами его выручил охотно — поначалу без всяких условий, но вскоре условия все же поставил: обыграть в карты превосходно знакомого немцу поручика Навроцкого на сумму, которую тот заведомо собрать не в состоянии, и потребовать в обмен на прощение долга известные бумаги. На робкое замечание немца, что результат зависит от случая, милорд лишь усмехнулся — и назвал сообщнику три карты, способные принести выигрыш, и только выигрыш.
Тогда Штауэр ничего не заподозрил — слухи о подобных верных картах кружили среди игроков испокон веку. К немалому его удивлению, названные карты и в самом деле оказались беспроигрышными, поручик смаху просадил пять тысяч, которые вернуть никак не мог, по крайней мере в ближайшие годы…
Самое время действовать согласно уговору — но тут господин Штауэр затоптался. Подозрительная натура тевтона и старого финансиста форменным образом вопияла. Очень уж все это было странно. И чересчур просто. Более сложная — быть может, даже чуточку дурно пахнущая комбинация его не удивила бы, окажись она какой-то более житейской, что ли. То, что предлагал милорд, выглядело чересчур уж легко и просто — а жизненный опыт приучил господина Штауэра к нехитрой истине: бесплатный сыр бывает только в мышеловке. К тому же (тут господа из Третьего отделения совершенно правы, как в воду смотрели!) немца смущала принадлежность карт, которые ему следовало истребовать вместо долга: резиденция императорского семейства, что само по себе наполняет душу трепетом… Вдруг за этим кроется… такое что-нибудь этакое? Что обойдется себе дороже?
Одним словом, состоялось решительное объяснение. Господин Штауэр категорически отказался участвовать в непонятной ему негоции. В конце концов, английский милорд был человеком здесь совершенно чужим, заезжим, и на него, если рассудить вдумчиво, не распространялись строгие правила чести касаемо карточных долгов. К тому же беспроигрышные три карты — о чем немец заявил англичанину в глаза — позволяют предположить, что проигрыш господина Штауэра был, как бы это помягче выразиться, следствием процессов, бесконечно далеких от игры случая…
Говоря все это, Штауэр недвусмысленно намекнул, что, учитывая те самые подозрения, получить с него долг по суду, то есть официальным образом, милорду будет крайне затруднительно. Он даже соглашался отдать некоторую сумму, которую был в состоянии выплатить без напряжения, — но их знакомство на этом должно было кончиться.
К некоторому его удивлению, милорд Гордон принял такие новости с поистине британской флегматичностью. Пожал плечами, улыбнулся и откланялся, напоследок любезным тоном попросив обращаться к нему в случае особенной нужды.
В ту же ночь немца схватило. Из-под кровати тянулись черные мохнатые руки, шарили, сдергивали одеяло, гардероб распахивался сам собой, и оттуда лезли бараньи головы с горящими глазами. Прибежавшая на вопли прислуга не обнаружила ничего постороннего в барской спальне — а после ее ухода вновь начались ужасы. Еще более разнообразные и пугающие. Так что глаз сомкнуть не удалось до утра. На другую ночь все повторилось, дополнившись сюрпризами в виде шлявшихся по спальне покойников, тошнотворно вонявших мертвечиной и норовивших сгрести в объятия, мохнатых существ непонятной породы, старательно вносивших свою лепту, а также черных собак и чего-то вовсе уж страшного, о чем немец и рассказывать не стал.
