Пруст окинул взглядом сборище темнокожих людей. Они с мрачным видом сидели среди хижин и пальм, кучками и поодиночке, угрюмо съежившись под своими накидками, так что их лиц не было видно.
Два моторных катера ждали на илистом берегу острова, чтобы перевезти их на «Блюхер» к рабочим местам. Команды катеров — немецкие матросы — с интересом наблюдали за происходящим — эдаким глухонемым бунтом, и лейтенант Пруст прекрасно сознавал, что находится в центре их внимания.
Пруст был в том возрасте, когда вера в собственную проницательность подкрепляет уверенность в себе, а с лица никак не сходят юношеские прыщи.
Другими словами, ему было всего девятнадцать.
Он нисколько не сомневался, что туземные старейшины решили так вести себя лишь для того, чтобы вызвать его замешательство. Это была прямая и непосредственная попытка подорвать его авторитет.
Подняв правую руку, он поднес ее ко рту и стал в напряженной задумчивости грызть ногти. Острый кадык, двигался, словно подыгрывая работе челюстей. Внезапно осознав свои действия — это была дурная привычка, от которой Пруст пытался отделаться, — он резко отдернул руку от лица и заложил ее вместе с другой за спину, добросовестно подражая капитану Отто фон Кляйне — человеку, которым он в высшей степени восхищался. Пруста здорово обидело, когда лейтенант Киллер грубо высмеял его просьбу позволить отрастить бороду, как у капитана фон Кляйне.
И вот теперь, опустив голый подбородок на грудь, Пруст принялся мрачно расхаживать по небольшому пятачку на илистом берегу. Сержант аскари в окружении своих людей покорно ждал, когда лейтенант примет решение.
Можно было, конечно, отправить катер на «Блюхер» за комиссаром Фляйшером, поскольку на самом деле это была его, комиссарова, шори (на манер заправского «африканера» Пруст стал употреблять в своей речи диковинные словечки на суахили). В то же время он понимал, что вызов Фляйшера означал бы признание собственной несостоятельности в сложившейся ситуации. Комиссар Фляйшер наверняка бы стал потом по этому поводу язвить, в последнее время тот и так не упускал случая понасмехаться над Прустом.
— Нет, — решил лейтенант, вспыхивая настолько, что красные пятна на коже стали менее заметными, — эту жирную деревенщину я звать не буду. — Остановившись, он обратился к сержанту аскари. — Скажи им… — начал было он, но его голос стал предательски срываться на визг. Подкорректировав тембр, Пруст придал голосу грубоватости и продолжил на более низких тонах: — Скажи им, я буду считать это очень серьезным проступком.
Отсалютовав в ответ, сержант с показушной гримасой и демонстративным топаньем ног громко перевел послание Пруста на суахили. Однако из рядов темнокожей братии никакой реакции не последовало, там никто и бровью не повел. Члены команд катеров оказались более восприимчивыми. Кто-то из них даже расхохотался.
Кадык младшего лейтенанта Пруста дернулся, а его уши подобно хамелеонам приобрели цвет хорошего бургундского вина.
— Скажи им: это же бунт! — Последнее слово вновь предательски взвизгнуло, а сержант замешкался, подбирая подходящий аналог на суахили. В конце концов он решил представить это таким образом:
— Буана Керон очень рассержен. — Пруст получил свою кличку за остренький нос и длинные тонкие ноги. Однако туземцы, не смутившись, достойно восприняли и эту сдержанную угрозу.
— Скажи им, я приму исключительно строгие меры.
«Вот теперь, — рассудил про себя сержант, — он, пожалуй, говорит дело». И, взяв на себя смелость позволить себе некоторую литературную вольность при переводе, объявил:
— Буана Керон говорит, что деревьев на этом острове хватит на всех, а веревки у него предостаточно.
Толпа ответила тихим взволнованным вздохом — словно легкий ветерок прошелестел по пшеничному полю. Головы стали медленно поворачиваться в сторону Уалаки.
Уалака неохотно поднялся, чтобы держать ответ. Он понимал, насколько неосмотрительно переключать на себя внимание с началом разговоров о веревке, однако было уже поздно: выделяя его для немцев из общей толпы, на него обратились сотни глаз. Буана Интамбу всегда вешал того, на кого смотрели все.
Уалака начал говорить. В его голосе, напоминавшем скрип калитки на ветру, было нечто успокаивающее. Он продолжал нескончаемо монотонно вещать, словно пытаясь уболтать от принятия некоего закона.
— Что он говорит? — сурово поинтересовался Пруст.
— Он говорит о леопардах, — ответил сержант.
— Что он о них говорит?
— Помимо всего прочего, он говорит, что леопарды — экскременты прокаженных мертвецов.
Пруст опешил: он никак не ожидал, что речь Уалаки будет так далека от обсуждаемой темы. Однако он нашел в себе силы достойно ответить:
— Скажи ему, что он — мудрый старец. И я рассчитываю, что он убедит всех вернуться к работе.
Сержант строго вперился в Уалаку.
— Буана Керон говорит, что ты, Уалака, — сын дикобразов и, как стервятник, питаешься падалью. А еще он говорит, что на танец с веревкой ты отправишься впереди всех.
Уалака замолк. Вздохнув от безысходности, он поплелся к ожидавшему катеру. Пятьсот человек встали и последовали за ним.
Размеренно попыхивая, оба судна направились к якорной стоянке «Блюхера». На носу первого катера, уперев руки в бока, словно викинг, возвращавшийся из победного плавания, с гордым видом стоял младший лейтенант Пруст.
— Я понимаю этих людей, — собирался он сказать лейтенанту Киллеру. — Среди них нужно отыскать вожака и взывать к его чувству долга.
Он вынул из нагрудного кармана часы.
— Без пятнадцати семь, — пробормотал он. — Ровно в семь будем на борту. — Повернувшись, он по-доброму улыбнулся понуро сидевшему возле рулевой рубки Уалаке.
— Вот молодец! Я доложу о его достойном поведении лейтенанту Киллеру.
Лейтенант Киллер скинул китель и присел на кровать. Положив китель на колени, он слегка потеребил рукав. Пятно крови подсохло и, когда он потер ткань пальцами, слегка отшелушилось.
— Нечего было ему бегать. Мне пришлось стрелять.
Он встал и повесил китель в небольшой шкаф у изголовья кровати, затем вынул из кармана золотые часы с крышкой и, вновь присев, стал их заводить.
— Без пятнадцати семь, — машинально заметил Киллер и положил часы на откидной прикроватный столик. Он прилег на спину и, поправив под головой подушки, безучастно уставился на скрещенные, все еще обутые ноги.
«Он пробрался на борт, чтобы спасти свою жену. И в этом нет ничего удивительного. Удивляет его маскарад — бритая голова и крашеная кожа. Это наверняка было хорошо продумано и заняло немало времени».
