Владимир Владимирович - Ноябрьский дождь

    Когда закрываешь глаза, словно оказываешься там, где ни один человек при жизни оказаться не может. В темноте, испещренной росчерками твоего собственного воображения. В темноте, рождающей вокруг совсем иной мир, нежели тот, в котором живет твое тело. Ты попадаешь в место, из которого может вырасти рай или ад. Все зависит лишь от того, кто ты сам.

   Он, закрывая глаза, не попадал ни в рай, ни в ад. Он соскальзывал, словно погружаясь с головой в теплую ванну, в мир другого человека. Того, кого давно не существовало, и чье существование было лишь печальной прелюдией к финалу. Но память невозможно убить. Как сорная трава, она прорастает сквозь любые заслоны и отравляет, подобно самому страшному яду, существование даже наиболее беспамятных из людей.

   Иногда во время этих визитов в чужую жизнь он чувствовал, что по щеке его тела бегут слезы. С этим ничего нельзя было поделать. Воспоминания рождали эти слезы. Тот, другой, часто плакал. Дома, в подушку, тайком от семьи. На улице, не замечая никого вокруг, но стараясь поскорее исчезнуть с чужих глаз. В толпе чужаков, подобных стае диких гиен, изготовившихся терзать слабую жертву. Он часто плакал. Плакал от боли, стыда, унижения, разочарования. Плакал из-за других, но чаще всего - из-за себя.

   В отличие от хозяина своей памяти, сам он не плакал никогда. Ему были доступны лишь смех и ярость. Сами по себе слезы никогда не катились из синих глаз, смотревших на окружающих с усмешкой. Но память творит невозможное. И, закрывая глаза, он плакал. Того, другого, за это считали нытиком и слабаком. Наверное, справедливо. Хотя он не был размазней, умел добиться цели, умел взять себя в руки. Но зачастую самые незаметные вещи, поступки, явления, слова, вроде бы не столь уж и больные, вызывали совершенно неожиданные слезы. Многие могли бы посчитать такое состояние души сумасшествием. Но он не был безумцем. Укол булавкой причиняет не меньше боли, чем удар ножом, если уколоть чувствительно.

   Часто вместе со слезами приходил перехватывавший горло спазм. Так тоже бывало с призраком прошлого, когда от кажущейся или действительной несправедливости он начинал задыхаться, как рыба, вытащенная из воды. И впрямь - не хватало какой-то собственной среды, потерянной, когда его втащили в этот мир.

   Но заканчивалось подобное всегда одинаково: он открывал глаза, и все, что вспоминалось, уходило глубоко под диафрагму, чтобы затаиться и ждать. Ждать момента, когда он вновь закроет глаза.

   - У тебя опять слезы, - донесся справа женский голос, стоило лишь разомкнуть веки, чтобы увидеть обшивку салона. - Дай вытру.

   К щеке немедленно прикоснулся мягкий бархатный платочек. Она всегда носила с собой пару таких. Платок даже пах ею: смесь тонких, почти неуловимых духов, мяты и едва слышного обонянию аромата ее тела. Он прекрасно различал столь мелкие составляющие запахов. Таковы были сильные стороны тела.

   Изящная ручка водила по лицу платком, стирая чужие слезы. Когда она потянулась к левой щеке, он повернулся. И увидел удивительные зеленые глаза. Некоторые считают, что женщина с зелеными глазами - непременно зла, как гадюка. Глупости. Женщина - уникальна вне зависимости от цвета глаз, волос, формы лица или размера груди. Женщина - это величайшая загадка мироздания. Наверное, поэтому они зачастую становятся для мужчин центром этого самого мироздания.

   - Почему ты все время так смотришь? - смущенно засмеялась она, тряхнув головой и взметнув в воздух прелестнейший каскад медно-рыжих волос. Они были столь густыми, сочными и яркими, что было сложно поверить в натуральность цвета. А еще на красивом лице тонкой скульпторской резки можно было заметить веснушки. Тщательно скрываемые, появляющиеся на гладкой белой коже только под палящим летним солнцем - но все же прячущиеся в глубине ее существа. Как и у него, у нее тоже была глубинная часть себя.

   - Потому что нравится, - ответил он, собрав брови домиком. Он хорошо знал, как она любит это его выражение лица. - Ты мне нравишься.

   - Это ты уже говорил, - не отрывая взгляда глубоких изумрудных глаз, она задержала ладошку с платком на его щеке. - Ты мне много чего говорил.

   - Я же не виноват, что ты так любишь меня слушать.

   Он протянул к ней руку.

   На заднем сиденье автомобиля не нужно долго тянуться, чтобы достать сидящего рядом. Ее шея была совсем близко, тонкая, изящная. Манящая. И именно по этой шее он провел ладонью, чувствуя, как тает глубоко внутри нее слабенькая корочка отчуждения, вызванного обидой.

   - Не нужно обижаться, - произнес он. - Ты же знаешь, что я не врал.

   - Знаю, - зеленые глаза смотрели грустно. - Но мне все равно тяжело. Особенно с ним.

   - Я понимаю, что ты его не любишь. Но он хороший.

   - Да что в нем хорошего? - в который раз рассердилась она. Даже попыталась отодвинуться, но его рука лишь вновь погладила ее шею. - Он урод.

   - Все мы уроды. Он просто не стесняется.

   - Когда я вижу его, меня передергивает, - и она действительно передернула плечами.

   - Я знаю. Именно из-за того, что все вокруг испытывают страх и отвращение, я его и выбрал. К тому же, он верен. Как никто.

   - А как же я? - он нечаянно ударил в самое больное место. Зеленые глаза почти плакали. - Как же я? Неужели ты думаешь, что это... это чудовище будет тебе вернее, чем я?

   - Ну, ну, - он провел пальцем по ее щеке, заведя его в уголок губ. - Конечно, нет. Он верен мне обожанием собаки. Ты же, я надеюсь, верна мне как любимая.

   - Надеешься, - в ее голосе, так похожем на тягучий сладкий мед, звучала горечь. - Ты не веришь. Ему - веришь.

   - И тебе верю, - он провел пальцем по ее губам, уже начинавшим складываться в по-детски обиженный бантик. - Верю... Верю...

   Тело подалось в ее сторону. Он навис над ней, а она робко, как девчонка, подалась навстречу. Взяв ее рукой за подбородок, он притянул это красивое, прекрасное лицо молодой богини к себе и поцеловал. Как и всегда, в момент соприкосновения их губ она закрыла глаза и обмякла, как будто отдаваясь в его волю.

   Неужели вот так любят?

   Ее ладошки легли ему на плечи, длинные волосы щекотали лицо. Ей тоже было щекотно, она сама говорила, что борода, бывает, колется. Но просила не сбривать. Ей нравилась аккуратная обрамляющая низ лица бородка, словно рамка к портрету.