Евгений Шепельский - Фаранг

Не верьте тем, кто говорит, что понедельник — день тяжелый. Вторник, скажу я вам, ничуть не лучше, да и пятница та еще мачеха, особенно если тебе не с кем, некуда, да и не нужно. Если ты в разладе с самим собой и весь мир выписан для тебя в серых красках. Если ты раз за разом просыпаешься в пустой квартире, из которой давно испарился женский смех…

Итак, утро вторника началось со звонка будильника. Знаю, банальное начало, но есть некие отправные точки, и от них автору легче начинать повествование. Бац: проснулся, побежал. Или не побежал, а медленно пополз, если вчера набрался. К телефону или к двери, если за ней трезвонят. Или… куда-то в направлении ванной, медленно так, борясь с тошнотой. Ну, не мне вам пояснять, а? Или просто к чертовой матери.

Утро — всегда новое начало, но оно редко бывает добрым. Эту нехитрую истину я усвоил еще до того, как мне стукнуло пятнадцать. Когда просыпаешься на рассвете и стремглав летишь к двери, где проведены карандашом черточки-отметки твоего роста, и… и понимаешь, что не растешь уже который месяц, что твой рост застыл на отметке сто пятьдесят два сантиметра. И что так будет всегда.

Я сбросил простыню, скатился на пол и начал отжиматься на кулаках. Знаю, такие штуки с утра вредят сердцу, но мне по барабану. Привык еще с армии: побудка — зарядка. А на гражданке… В смысле, не зарядка на гражданке, то есть… Черт, я путаюсь! Короче говоря, от такой зарядки (на гражданке!) я просыпаюсь быстрее, чем от чашки зверской робусты, хотя лучше бы гражданка продолжала мирно посапывать в моей постели.

Увы, гражданка ушла от меня месяц назад. Проверив телефон, я, как обычно, не увидел от нее посланий. Но что-то подсказывало — сегодня новости будут. Либо я наконец решусь ей позвонить, либо она.

Так, теперь умыться и побриться. Ненавижу ходить заросшим, а зарастаю я быстро, так что бриться приходится каждый день.

Зеркало в ванной отобразило плотного, крепко сбитого парня с упрямым подбородком, короткой стрижкой и внимательным взглядом (и если вы решили, что я хвалю себя — вы правы).

Не люблю зеркала… Некоторые, чтобы я в них отразился, требуют привставать на цыпочки.

Пока я кудесничал в ванной, маленькую бабушкину квартиру (отцовское наследство) заполонило солнце. Разгар лета, жара… К полудню в квартире будет бесплатная сауна — заходи, парься.

Я заварил чаю, шлепнул на сковородку пару яиц, позавтракал под песни Питера Гэбриэла. В комнате мирно дремал ноут. Я клацнул мышкой, и экран ожил. Где-то в дебрях Кураста застыл под атакой мой варвар из второй «Дьяблы», вооруженный, аки истинный головорез, сразу двумя пудовыми клинками. Вокруг него роились серокожие карлики с мясницкими тесаками и духовыми трубками, а стамина бедняги показывала уверенный ноль.

Как я вчера уснул, не вырубив ноут? Не помню… Ну да, жара, да и старость — не радость, уже, почитай, двадцать седьмой годок мне: ума нет, денег нет, жены — нет, даже внебрачного ребенка не сделал.

Так, ноут — выключаем, шорты — проглаживаем, смотрим на часы — охаем, хватаем свежую футболку и напяливаем. Ну и панамку не забываем. Солнце головушку нагревает.

Когда надевал футболку, внезапно стрельнуло под левой лопаткой, да так сильно, что я присел.

Что за… Я осторожно вздохнул. Проверил рукой, может, режутся крылья? Хрень какая-то… Я же здоров, абсолютно, сердце как пламенный мотор, и вообще… Наверное, это от жары. У нас в Екатеринбурге, в июле месяце две тысячи двенадцатого года термометр уже который день уверенно показывает тридцать три в тени.

Я подождал еще минуту, стараясь дышать осторожно и не делая резких движений. Новых приступов боли не последовало. Ну и отлично. Спишем все на жару и стресс.

Я сунул ноги в кожаные сандалеты тридцать седьмого размера и, приподнявшись над миром еще на три сантиметра, победно развел плечи.

Тут затрезвонил мобильник.

— Тиха, ну где ты там, елки твои моталки?

Звонил Серега Ключевский, мой приятель, похабник, матерщинник, эрудит и вообще неплохой человек, хотя и порядочный зануда. Мы с ним работаем на одном рынке, он торгует секонд-хэндом у каких-то крутых арабов, я же занимаюсь благородным делом спасения домашних животных в маленькой ветклинике на территории рынка. Оба мы, что характерно, закончили институты, оба — не совсем дураки, оба — прозябаем на копеечной работе, хотя, честное слово, достойны лучшего. Почти как в фильме «Клерки».

— Поймал в прихожей, — буркнул я. И вспомнил, чего так волнуется Серега. Он, как бы сказать помягче, тот еще ходок по бабам. Но когда ты ходишь, желательно заметать следы, а вот с этим у него случился недавно очевидный прокол: Сереге пообещали набить морду и назначили рандеву у ворот рынка ранним утром. Я хоть и мал ростом, зато не дурак подраться, а что касается Сереги, то драться он умеет только в «Mortal Combat», на ясельном уровне сложности.

— Не стремайся, добрый молодец, храбрый доктор уже едет, — сказал я. Говоря по правде, хорошая трепка вправила бы Ключевскому мозги, но нельзя же предавать товарища, верно?

— Ну, давай, — сказал он с деланной небрежностью. — Я тоже поехал. Акула мотата!

— И тебя с Новым годом.

Выходя из квартиры, я вспомнил, почему не отрубил ноут.

Странное приключилось со мной вчера вечером. Странное, если не сказать — страшное. А почудилось мне, что комната начала растворяться и вместо стен вдруг открылся простор: пронзительно зеленый лес с высоты птичьего полета, и заснеженные горы, у подножия которых высился дивной красоты город — не Минас-Тирит, но тоже вполне, вполне, из светло-серого камня, с башнями-шпилями и необычайно прекрасным белокаменным дворцом на макушке холма. «Ступай в Вермор… В Вермор, мой друг… — услышал я в своей голове женский голос с приятной такой чувственной хрипотцой. — Мы проведали, что она родилась. Значит, время пришло… Двигайся к Рендуму как можно скорей, пересекай границу, не входя в пределы Корналии. Там глейв и Сумрачье — не входи туда! Ты нужен всем нам! Помни про…» Этот голос внезапно был заглушен целым хором, который что-то горячо обсуждал на незнакомом мне языке, злобно и рьяно. И звучало там имя, я точно знал, что это — имя. Джорек. Женский голос — не тот, хриплый, а другой, бархатный, мягкий, повторял его: «Джорек, Джорек, Джорек…» И говорила женщина с такой тоской и злостью, что меня пробрал ужас.