Между тем оцепление оборону в районе площади держало не на жизнь, а на смерть и не пустило в искореженный чудовищным взрывом переход не только посторонних, но и представителей различных ветвей власти, включая самого мэра города.
И еще неизвестно, кому из нас пришлось труднее: мне, ступавшему по лужам крови, или Булату, которому довелось выслушать столько угроз в свой адрес от начальников всех мастей, сколько он не выслушивал за всю свою жизнь, будучи рядовым оперативником.
Однако и он, и я выстояли, и воскрешенные выбирались на поверхность в разодранной в клочья и обгоревшей одежде, но зато без единой царапины и без единого пятнышка крови на теле. Там их встречали медики (тоже недоумевавшие, что за фигня творится в переходе и почему их туда не пускают собирать урожай из трупов и раненых), сажали, не разбираясь, в машины и с воем сирен увозили в больницы — чтобы через несколько часов отпустить восвояси живыми и здоровыми.
Я не считал, скольких я тогда оживил. Главное, что никто не остался обделенным моим Даром…
Сперва было противно скользить в липкой, еще теплой крови и почти вслепую (от ламп освещения, разумеется, ничего не осталось, и приходилось работать при свете фонаря — хотя так, пожалуй, было даже лучше) притрагиваться к исковерканным останкам. Потом, когда я внушил себе, что происходящее — не больше чем иллюзия, галлюцинация, которая вот-вот пройдет, стало легче. К тому же впервые я мог позволить себе не сдерживаться и щедро изливать из себя ту энергию, которая ранее бурлила во мне, как перебродившее вино в наглухо заткнутой затычкой бочке.
Когда последний мертвец встал на ноги и оказалось, что больше делать нечего, внутри меня образовалась странная пустота, и Ригерту пришлось волочить меня на себе. Немудрено, что медики и меня приняли было за жертву теракта. Но больше всего я боялся, что кровь, в которой я должен был перепачкаться по уши во время своей работы, так и останется на мне и никаким душем нельзя будет смыть ее отвратительный сырой запах.
Но кровь бесследно исчезла вместе со смертью.
А усталость почему-то осталась. Будто я, как когда-то в годы далекой юности, всю ночь разгружал вагоны с углем…
Потом было еще много выездов — но уже не на такие страшные мясорубки. Однако Ригерт так и не научился относиться ко мне запросто. Наверное, для него я стал если не богом, то, по крайней мере, кем-то несуществующим. Живым призраком. Инопланетянином. Виртуальным роботом на экране компьютера…
Хорошо, что Слегин, кроме Ригерта и еще нескольких самых верных помощников, никого больше не посвятил в мою тайну. Широкая огласка ему тоже была невыгодна. Главное, чтобы обо мне узнали наши противники.
Слегин не сомневался, что, рано или поздно, это случится. Еще после Старой площади организаторам и исполнителям теракта следовало удивиться: как могло произойти, что их затея провалилась? Взрыв-то ведь был? Был! Люди в переходе были? Еще сколько!.. Так каким же образом им удалось избежать гибели?!..
Но первой стала изумляться пресса, не понимая, почему потенциальным жертвам терактов удается оставаться в живых. Мало того, ни единой царапинки!.. На страницах газет и в телепрограммах выдвигались самые фантастические гипотезы и предположения. Однако пишущей и снимающей братии почему-то и в голову не пришло углядеть в происходящем чудо.
К счастью, мои опасения насчет возможной ведомственной жадности Слегина не оправдались. О том, что я работаю на Раскрутку, в Инвестигации до сих пор не знали. Когда я рассказал Булату о своих способностях и предложил ему свои услуги в войне со Спиралью, он действительно предложил оформить наше сотрудничество на легальных основаниях. «Давай мы оформим запрос в твою Контору на предмет командировки тебя к нам в качестве эксперта, а?» — приставал он ко мне. Я знал, что проблем с этим не будет. По закону ОБЕЗ, а тем более — Раскрутка, имеет право рекрутировать любого специалиста, которого сочтет нужным для выполнения своих задач, и никто не посмеет пикнуть против, даже если речь идет об очень ценном специалисте.
Но я знал, что потом, когда и если вся эта кутерьма закончится, мне будет трудно отмазаться от подозрений Конторы в свой адрес. Слишком ко многим тайнам мы, инвестигаторы, имеем доступ, и тот, кто работает, пусть даже временно, на другого могущественного дядю, неизбежно зачисляется в ряды потенциальных источников утечки информации.
Поэтому я настаивал, чтобы мое участие в антитеррористических операциях было тайным. И Слегин не стал упрямиться. («Смотри сам, Лен, как тебе будет лучше… Просто на двух стульях усидеть никому еще не удавалось».)
Специально для меня из Голливуда был выписан лучший гример, который каждый день менял мой облик не хуже (а может, даже лучше), чем тот приборчик, который в свое время изобрел покойный Вадим Бурин. Однако у кремов и полимеров, которыми он шпаклевал мое лицо, имелось одно неприятное свойство: со временем они начинают сильно раздражать кожу, что еще более неприятно из-за того, что ты не можешь чесаться.
Вот и сейчас, пронесясь мимо «дежурки» (Ригерт отстал, чтобы обменяться с дежурным впечатлениями о том, какая сегодня жаркая ночка выдалась), я устремляюсь в выделенный мне кабинетик на втором этаже и первым делом принимаюсь сдирать со своей физиономии толстый слой служебного макияжа.
Потом открываю дверцу полупустого письменного стола, извлекаю оттуда початую бутылку, прямо «из горла» окатываю нутро горько-жгучей волной, закуриваю в качестве закуски и, держа в одной руке бутылку, а в другой — сигарету, подхожу к забранному снаружи казенной решеткой окну.
Окно, как будто телекамера в некоем сюрреалистическом фильме, транслирует вид на погруженный в утренний полумрак переулок, где давно уже никто не живет. Вдали, над зданиями, где находится один из центральных проспектов, все еще светятся яркие голографические вывески больших и малых ресторанов, ночных клубов, казино, а также легальных и нелегальных заведений свободной любви. Где-то поближе, словно за кадром, звучит бойкая музыка — видимо, ночная дискотека в соседнем квартале все никак не может угомониться.
Я приваливаюсь плечом к шершавой стене, безуспешно пытаясь разглядеть в зыбкой тьме силуэты прохожих. Потом спохватываюсь: на исходе ночи людей встретить трудно. Они и днем-то не часто встречаются. Помнишь, как Сократ бегал средь бела дня по городу с зажженной свечой и орал, пугая сограждан: «Ищу человека!»? А ведь с тех пор мало что изменилось. Известный по анекдотам парадокс: людей становится все меньше, а народу — все больше. И каждый относит себя непременно к людям. А на каком, спрашивается, основании? Чем он выделяется в толпе? Что выдающегося он отыскивает в себе, чтобы свысока поглядывать на других?
