И снова вернулся к прерванному внезапным вторжением занятию, нарочито проигнорировав явственную необходимость помочь пассажирам перенести свои вещи. Тем же только и оставалось, что с отвисшими челюстями, совершенно обалдев, наблюдать за тем, как гоблин возвращается к своей швабре и вновь принимается драить палубу.
На их счастье, на палубу вышел Простак. Он, в отличие от остальных, славился своим лёгким характером и готов был помочь любому, кому — хотя бы и гипотетически — могла потребоваться его помощь.
Вот и сейчас…
— Вы, что ли, наши пассажиры? — жизнерадостно гаркнул он на всю гавань. — А давай, что ли, помогу вам!
На звук его голоса, как мухи на тухлятину, стали собираться редкие в столь ранний утренний час зеваки. Как будто ждали чего.
Вот и дождались.
Крепкий и ловкий, вовсе не соответствующий своему внешнему виду маленького, неуклюжего толстячка, Вилли в один длинный прыжок перепрыгнул разделявшее прам и пристань пространство. Тут же подхватил оба огромных баула пассажиров и отправил их в полёт обратный тому, что проделал сам только что.
Один баул приземлился более-менее удачно — только звякнуло внутри что-то, словно бы разбившись. Ну да кто берет с собой на тропу хрупкие вещи?
Второй… Второму на пути «встретился» Строри, выходивший в этот момент из блокгауза выкурить трубочку перед вахтой. Глухой удар и… баул рухнул к ногам ошарашенного во всех смыслах Ворчуна.
Последовавшая за тем секундная пауза показалась Простаку необыкновенно длинной, тягучей. И вот, под аккомпанемент тихих смешков окрест прама, первым взрывом разнеслась первая — безобидная пока еще — порция ругани.
Гномы вообще мастера ругаться. Так вот в этот день Строри дал бы фору в сто слов любому. Его длинные и многословные поминания всех мыслимых и немыслимых родственников Вилли были сплетены в хитрую, витиеватую словесную вязь, рисующую во всех деталях необычайно живописную и невероятно постыдную картину их взаимоотношений как между собой, так и различными представителями разумных и неразумных существ, населяющих Тарон.
Под конец, как бы это кому ни казалось невозможным, Ворчун умудрился превзойти самого себя — поставил жирную, пахучую точку, словесно окунув Простака в бочку с жидким крысиным помётом, сдобренным орочьим дерьмом и разведённым третьегодичной мочой болотного мамука.
Замолчал, выдохшись, довольно набивая трубку. Рядом, закрыв лицо ладонью, так что непонятно было отчего, беззвучно трясся Рок. Иногда из-под ладони доносились звуки, подозрительно напоминающие тихое, придушенное всхлипывание. Ворчун кинул на него подозрительный взгляд — уж не над ним ли смеется дерзкий юнга? — но потом только рукой махнул благодушно — живи, мол, малек.
— Дядя! — изумлённо глядя на него, промямлил Вилли. — Прости, дядя! Я нечаянно!
Меж тем на пассажиров было просто страшно взглянуть. Видимо, они уже представляли себе картину долгого и безрадостного перехода по реке, в компании отъявленных ублюдков, каковыми, несомненно, представлялись им члены команды этого странного, подозрительно смахивающего на плот, неуклюжего суденышка. Выхода, впрочем, у них уже не было. Даже для них сто пятьдесят червонцев представляли сумму слишком значительную, чтобы просто так отказываться от нее, разрывая контракт. Прыгать же через саженное расстояние, рискуя не долететь и позорно рухнуть в не слишком чистую в гавани воду, для обоих милсдарей было просто невместно.
Вот они и дожидались, двумя неподвижными статуями замерев на берегу, пока им, с шуточками-прибауточками, не перекинули «трап» — две хлипкие, на соплях сшитые, доски. Впрочем, это было лучше, чем ничего.
Стиснув зубы так, что желваки явственно вздулись, мессир Джерард первым вступил трап. Через пару секунд он уже стоял на палубе, с легким недоумением отметив, насколько легко и быстро у него получилось миновать столь ненадежный, хлипкий мостик.
Сопровождаемый ехидными советами и насмешками, милсдарь Александер последовал за ним.
— Отходим! — прорычал Ян, высунувшийся на миг из блокгауза.
Вот так и начался этот «славнейший поход».
Глава 2
«Приоткрытая карта»
Прам — практически любой — несмотря на простоту своего устройства, снабжён достаточно мощным движителем — паровым двигателем о двух котлах, на угле работающем, и двумя небольшими, но очень удачной конструкции, колёсами по бокам.
Почему колёсами, а не прекрасно всем известными винтами? Да потому как винты эти на отдалении пятисот вёрст от истока Великой, то бишь в самой, что ни на есть порубежной, глухомани, начинало каждый день запутывать в густой тине, над которой, порой, едва два-три дюйма свободной воды бывало. Колёса же эту тину перелопачивали легко. Если что на них и налипало, достаточно было снять кожух, чтобы добраться что до левого, что до правого. К тому же, благодаря им, прам оказался удивительно вёрткой посудиной — мог, при своих немалых габаритах, развернуться на очень малом пятачке. Практически на месте.
Что до угля… У поселенцев была хорошая поговорка: «От добра — добра не ищут». На другие виды дешевого природного топлива — нефть, уран — Тарон, увы, не задался. Запасы их если и были, то крайне скудные. Сомнительное же преимущество в «технологичности» едва ли бы сумело окупить затраты на разведку и добычу. Зато угля в недрах хватало на многие сотни лет — пласты были богатые, расположены близко к поверхности. Добывать его можно было открытым способом — наиболее дешевым и примитивным, не требующем сложных расчетов, замысловатых механизмов и головастых инженеров.
К тому же рукастые и смекалистые гномы немедленно принялись модернизировать конструкцию двигателя — и без того близкую к совершенству. Дело своё они знали туго. Пусть новая модель, вышедшая из их мастерских, была грубее и тяжелее человеческой, надёжность её потрясала воображение. Понятие же «прожорливость» — отсутствовало как класс. Специально спрессованный угольный брикет — тоже гномья разработка! — способен был греть котёл в течении трёх-четырёх часов. Благодаря этому, скорость прамов достигала почти двенадцати-пятнадцати узлов — на извилистой и порой мелкой реке больше и не разовьешь.
Впечатлял и запас хода. Ста брикетов, что загружались в «угольную яму», — невеликих размеров деревянный ящик, — хватало, чтобы прам мог пройти свыше двух тысяч вёрст. И ещё бы что-то осталось! К тому же по всему протяжению Великой — что справа, что слева, — тянулись огромные лесные пущи. По сто, по двести вёрст в каждую сторону — сплошная лесная глухомань. Причалить к берегу и нарубить несколько вязанок дров не смог бы только ленивый. Ленивые, впрочем, в Порубежье надолго не задерживались, быстро заканчивая свои дни в желудках местный тварей.
