своим делом похвастается. Мастеру в первую очередь ценно признание других мастеров.
К вечеру явился Вайзингер с кучей хороших новостей и, как только уселся рядом, спросил у генерала негромко:
— Посуду из серебра и золота прикажете вам привезти или подождёте, пока мы её продадим, и возьмёте деньгами?
Волков на мгновение задумался: сейчас в городе стоит угар, всё берётся бесплатно или продаётся за бесценок. Где-нибудь в Вильбурге, в спокойной обстановке, сей товар можно будет продать с заметно большим прибытком. С другой стороны в его новый дом нужна была хорошая, новая посуда.
— Везите посуду, может быть, побалую баронессу, она такое любит.
— Хорошо, как вам будет угодно, господин генерал. У меня есть ещё кое-что, что вас порадует, — продолжал хранитель имущества. При этом он так улыбался, что заинтриговал барона.
— Ну порадуйте, раз так.
— Ребятки из Колпаков погнали еретиков взашей и начали заселяться в домишки получше, чем у них были, и, в общем, я поговорил с ребятами и напомнил, что всё это для них устроили вы, что и вам какой домишко было бы неплохо отписать.
Это было очень, очень хорошее дело, барон слушал хранителя очень внимательно. А Вайзингер продолжал:
— Болтун — это один из братьев Глянцигнеров — было заартачился, но Курт Нерлинг настоял, сказал, что жадничать тут не нужно. И один домишко решено передать вам. В благодарность.
Тут и болезнь как отступила. Сразу он почувствовал себя получше и спросил у ловкача:
— Тот дом хорош?
— Там, на Восковой улице, все дома неплохи, — заверил его хранитель имущества Его Высочества. И тут же стал продолжать, чуть поменяв тон на заискивающий: — Думаю, что будет справедливо учесть и мои старания в том доме.
— Ваши старания? — Волкову очень нужны были деньги. Очень. И продажа дома могла сильно выручить его с долгами. — И на какую сумму вы постарались?
— Домишко тот будет стоить тысяч сто-сто двадцать…
— Уж извините меня, друг мой, но сто и сто двадцать — цифры очень разные, — заметил барон.
— Да, да… Но сейчас на всё цены падают, так что…
— Ну хорошо, на какую долю вы рассчитываете?
— Двадцать тысяч…, — Вайзингер смотрел на него всё так же заискивающе. Кажется, ждал отказа и готов был торговаться.
Но барон торговаться не стал.
— А этот Курт Нерлинг…, — вспомнил генерал. — Кажется, вы говорили, что он сенатор.
— Да, сенатор, — хранитель скорчил горькую гримасу, он был немного разочарован тем, что барон не сказал ему ни «да», ни «нет».
— Три сенатора-еретика, я думаю, уже покинули город. Будут новые выборы.
— Должны быть.
— Нужно, чтобы одним из сенаторов стал Филипп Топперт.
— Топперт? — кажется, хранитель имущества не знал его.
— Это человек, преданный гербу Ребенрее; нам надобно, чтобы он получил одно из сенаторских кресел.
— Нужно подумать.
— Я вас с ним познакомлю, — произнёс генерал. И, чтобы «думы» хранителя протекали быстрее, добавил: — Двадцать процентов с дома ваши. Продавайте дом.
Эти слова пришлись Вайзингеру по душе, и он заулыбался. А барон, увидав его улыбку, тоже усмехнулся:
— Вы не столько хранитель имущества герцога, сколько приумножатель своего.
— Жизнь — нелёгкая штука…, — начал было свою старую песню Вайзингер, как будто вернулся во времена их первых встреч, но Волков поморщился и махнул на него рукой: хватит уже, хватит.
Следующий день прошёл у него опять в каких-то разговорах, и те разговоры можно было назвать приятными, так как они были разговорами победителя, что утверждает свою власть и делит добычу. Вайзингер приходил к нему говорить о продаже дома, а также о Филиппе Топперте и желании генерала увидеть его в кресле сенатора. Хранитель имущества заикнулся было, что Топперт в городе не очень известен, но барон напомнил ему, что торговец хорошо известен гербу Ребенрее как человек преданный, и того достаточно. После чего Вайзингер сказал, что в таком случае сделает всё, что в его силах. А потом они дождались, пока люди не привезли в казармы серебряную и золотую посуду. Но когда внесли ящики и открыли их, генерала ждало разочарование. Золота было совсем немного. Две небольшие чаши и одна красивая ложка. А серебро, хоть его было и немало, вовсе не подошло бы ему лично. Нет, тарелки были совсем новые, и работы они были искусной, и вовсе не походили они на то серебро, что ставят себе на столы фальшивые богачи, когда тарелки и блюда толщиной едва ли не в бумажный лист — их и мыть-то надобно аккуратно, чтобы не погнуть. Нет. И тарелки, и вилки, и ложки, и ножи, и соусники, и кувшинчики были добротны, новы и красивы. Вот только все предметы были из разных сервизов, на всех были разные узоры, а тарелки были ещё и разной величины.
Взыскательная баронесса такой разнобой на своём столе нипочём не поприветствовала бы. Что уж говорить об изысканной и тонко чувствовавшей красоту госпоже Ланге.
— Что? — удивлялся Вайзингер, видя постную мину на лице барона. — Посуда эта для вас нехороша?
Волков же лишь взглянул на него и ничего не сказал, и тогда хранитель имущества предложил:
— Так могу её продать, а вам принести уже деньги.
Волков подумал, что сам продаст это серебро где-нибудь в Малене дороже чем здесь; здесь теперь наверняка цены рухнули, так как такого добра нынче в Фёренбурге должно продаваться в избытке. И потому произнёс:
— Вы лучше домом займитесь.
— А насчёт дома скажу, что уже один шельмец приходил утром торговаться.
— Шельмец? — переспросил барон.
— Шельмец, — подтвердил Вайзингер. — Начал с семидесяти тысяч, поднял цену до восьмидесяти шести и на том остановился. Больше не даёт ни в какую.
Волков сразу понял, что хитрец его прощупывает: хочет понять, не уступит ли генерал из своей доли четырнадцать тысяч монет. Но генералу нужны были деньги, и он ответил:
— Если вас устроит шесть тысяч, то отдавайте дом за эту цену.
Хранитель имущества поджал губы; кажется, шесть тысяч ему было мало, и он закончил:
— Подождём немного, дом хороший, на хорошей улице стоит, за него дадут сотню тысяч.
Как он уехал барон сел рассматривать посуду уже повнимательнее. И отметил, что посуда и вправду неплоха. Совсем неплоха, и за неё можно будет взять, если не
