ущипнуть, настолько нереальной и какой-то психоделической видится ему эта сценка – на развалинах цивилизации, посреди трупов, гари и кровищи – они рассуждают о том, что законно, а что нет.
- Кроме того у нас замечательный выбор иглеров… самые лучшие гражданские модели и … Ламберт!
- Что такое?
- Ты забыл положить патроны к иглерам!
- А, черт…
- Боюсь у нас не такой уж и большой выбор, сэр. «Агрегат Империум 3000», два дробовика «Игл», укороченный армейский КСВ 30 – старая модель, допущенная на гражданский рынок с убранным режимом автоматического огня… и все.
- Я возьму КСВ 30… по крайней мере знакомый агрегат – говорит Надин и поднимает укороченный армейский автомат, щелкает затвором, принимает у продавца запасную термоклипсу и пакет-обойму с шариками. Персиваль выбирает лучемет и некоторое время осматривает его, проверяя исправность.
- Лови! – вдруг говорит ему Джун и кидает в него каким-то предметом. Персиваль машинально ловит его. «Жеребец». Его личный сонбу, подаренный ему семьей Джун.
- Мой мужчина не будет ходить по городу как один из муринов, забывших свои корни. Он не умрет без своего сонбу. – сообщает ему Джун: - раз уж ты в нашей семье, будь добр традиции соблюдать.
- А… какие традиции? – шепотом спрашивает у него Надин, пока он засовывает рукоять квантового клинка себе за пояс.
- Каждый хутт должен умереть с клинком в руке. Такова традиция – поднимает палец вверх Билл Стокман: - большая честь! Покажете клинок?
- Замечательная традиция – говорит Персиваль, проверяя заряд лучемета: - постараюсь не забыть, как помирать буду.
Глава 37
Сердце стучит как бешеное, ствол штурмовой гаусс-винтовки армейского образца перегрет и отдает в красное, воздух заметно искажается над прицелом. Руки дрожат, горло пересохло, в ноги падает пустая пачка-обойма от вольфрамово-никелевых дротиков. Сколько дротиков в пачке-обойме? Эта уменьшенная, гражданская версия, значит пятьсот. Тут же у ног, в грязи – лежат еще две пачки-обоймы и их белые, пластиковые каркасы выглядят особенно нелепо здесь и сейчас. Если бы он стрелял из порохового оружия, с металлическими гильзами, как в исторических драмах по головиденью – у его ног сейчас высилась бы горка из стрелянных гильз.
Но он стрелял из старой, доброй КСВ-30, гражданской версии армейской гаусс-винтовки и потому никакой горы стрелянных гильз тут нет, есть только несколько пустых пачек-обойм, одноразовых пластиковых каркасов, которые удерживали в сотах гнезд пятьсот дротиков из сверхпрочного сплава. Вот и все.
А перед ним – гора тел этих неведомых тварей, они свалены вповалку, последние бежали по телам своих товарищей, бежали, втаптывая их в грязь, бежали, не испытывая ни малейшего пиетета к смерти своих же, не обращая внимания на кинжальный огонь из гаусс-винтовки, бежали вперед так, словно их жизнь зависела от этого… прямо под выстрелы.
Сейчас, когда он стоял и смотрел на гору тел, возвышающуюся перед ним, сейчас ему было понятна одна очень простая истина – если бы хотя бы одна из тварей не стала бежать к нему напролом, а обогнула бы своих товарок и напала сбоку – он бы ничего не успел сделать. Ни он, ни Джун с ее смертоносным лезвием, ни Великий Художник Рикио, который харкает кровью где-то у стены дома, ни торговцы оружием, которые умерли еще в самом начале атаки… ни этот странноватый дедок из полиции, которого они подобрали в канализации – никто.
И даже так – они сделали невозможное. Рикио, безумный Рикио метался в своем танце и твари десятками падали вокруг него, даже раненный, даже со сломанной рукой – он танцевал и они – падали к его ногам. Джун, которая захлебнулась горем над телом сестры – танцевала вместе с ним и они были уверены, что с той стороны, за которую отвечали эти двое – никто не пройдет.
Он оседает вниз, приваливается спиной к стене, прислоняет гаусс-винтовку раскаленным стволом к кирпичной кладке и закрывает глаза.
- Мать моя Святая Климентина, клянусь Крестом, Колесом и Императором… - раздается голос откуда-то сзади: - ты погляди-ка, выжили. А я думал все, кранты пришли. Так и сожрут меня со всеми потрохами, а у меня на бедре фляжка, а там старого имперского коньяка почти триста грамм… такая потеря была бы. Вот уж не ожидал что выживем. На, паря, глотни… - в его руку что-то тычется и Персиваль опускает взгляд. Фляжка. Открытая, плоская, металлическая, на боку выгравирована какая-то девица в коротеньких шортиках и ковбойской шляпе, с голыми грудями и пистолетом в руке. Надпись под девицей гласила «Эта фляжка украдена в баре «У Салли». Персиваль машинально поднес фляжку ко рту и глотнул. Жидкий огонь тут же обжег его глотку и прожег себе путь в желудок, он закашлялся и согнулся пополам, фляжку тут же забрали.
