Враг медленно подходил ближе. Выпустил вперед легких стрелков. Из-за сильного ветра камни и стрелы не причинили никакого вреда. Они просто падали на землю, не долетая. Парочка камней даже вернулась обратно, смешно ударив расфуфыренных гвардейцев по лбу. Крестьяне засмеялись. И это было хорошо. Потому что страха не было.
Когда осталось меньше десяти шагов, на закованную в сталь гвардию сверху посыпались тяжелые камни и бревна, пробивая бреши в ее красивых построениях. Тогда он поднял руку, посылая на смерть себя и своих людей.
Он не думал о том, что погибает глупо, ни за что, бессмысленно, он просто шел вперед, и убивал, и был намерен идти дальше до тех пор, пока его не остановят. Рядом падали его соратники, и сжималось кольцо позолоченной стали, и было ясно, что им всем немного осталось. А потом он поднял глаза и увидел ее.
Все так же, как тогда, светило полуденное солнце. И все так же она стояла наверху, на холме. Словно не было этих двадцати долгих лет. Белый конь, белый доспех и серебряный обруч на золотых волосах. А внизу был опять берег реки и вереница отступающих от врага людей, и их нужно было защитить, защитить прежде, чем враг доберется до них и до нее, потому что она уж точно не осталась бы в стороне. И тогда в его глазах все давние и новые враги слились в одну серо-позолоченную стену, неживую и слабую, способную только смотреть с ужасом на его покрытую кровью железную маску, а потом бежать, бежать, бросив свои бесполезные щиты и копья, потому что на этом пути туда, вперед, к холму, его больше ничто не могло остановить.
А потом она исчезла. Не было больше никого на голом пустом обрыве. Он остановился, опустив руки, не зная, что делать, уже не видя, как его люди добивают остатки хваленой эмирской гвардии, как убегают в панике из узкой долины все, кто еще способен был убежать. И как озверелый раненый гвардеец приближается, занося над головой меч. Он уже не мог защищаться. Ему это незачем было делать. Уже падая, он успел заметить, как гвардейца поднимают на копья. Ему было все равно.
Когда он закрыл глаза, с посеревшего неба пошел дождь.
Вокруг него стали собираться люди. Подложили плащ. Затем нашли большой гвардейский щит.
Все молчали. Потом кто-то сказал:
— Мы даже не знаем, как его зовут.
— Может, маску снять, — неуверенно предложил один из новичков.
— Не надо. Он этого точно бы не захотел, — сказал тот самый гот, что носил щит с эмблемой королевской охраны. — Пусть останется неизвестным.
И все согласились.
Они не сразу заметили, как вдалеке, у единственного прохода в долину, появился белый всадник и медленно тронулся к ним.
Что есть слово человека? Слабое эхо в пещере вечности. Что есть человек? Всего лишь тихое слово, сказанное в седые века добрыми духами. Седые, как голова аксакала, века сменились веками чернявыми, как косы молодки. Но неумолим и жесток бег Колесницы Времени. Когда-нибудь кто-нибудь у другого костра назовёт и наш век словом «былое». Но пока тело твоё молодо, а дух крепок, не думай о Колеснице Времени, ибо она не щадит никого. И расточитель, и скупец, и богатый нойон, и нищий погонщик, и простой воин, и великий хан — все когда-нибудь окажутся под её колёсами. Так пей же вкусный кумыс и люби прекрасных девушек, пока можешь много пить и беззаветно любить! Так пляши удалые пляски и пой красивые песни, пока ноги твои крепки и звонок твой голос! А потом присаживайся к моему костру и послушай добрый рассказ того, кто уже выпил весь свой кумыс и познал свою любовь, кто уже никогда не спляшет удалую пляску и кто спел всё, что хотел. Голос мой скрипуч, как колесо арабской телеги, но голова полна знаний, как персидский арбуз семечек. Слушай меня, ибо хоть слова человека и пустой звук пред голосом вечности, но так сотворён род твой и мой, что нет для души нашей лучшего отдыха, чем хорошая история, поведанная красивыми словами.
Слово лечит и калечит, любит и ненавидит, возносит до небес и низвергает в пропасть, но все слова рассыплются, как песочная юрта, когда мимо проедет Колесница Времени. Никто из вас не помнит то время, когда по нашим степям пронеслись персидские колесницы. А я помню. По два острых серпа было на их колёсах, и серпы эти косили наших воинов, как крестьянин-урус скашивает пшеницу. Колесницы собрали свою кровавую жатву и повернули назад. Но уцелевшие воины ночью подкрались к их стоянке и пожали жнецов.
У Колесницы Времени тоже есть острые серпы. Правому серпу имя Ничто, левому — Забвение. Но от этих серпов нет спасения никому. Что слово человека пред Колесницей Времени?.. Когда-нибудь забудутся все слова, и добрые и худые, и правдивые и ложные, и ваши и мои. Но о дела людские запинается Колесница Времени, и тупятся её острые серпы. Все слова забудутся, дела — никогда. Потому трижды подумай перед тем, как сказать, но семь раз перед тем, как сделать.
Отвори душу свою, сын кочевника, и клади в сердце мои слова. Но не о высоких словах поведу я сегодня свою речь, а о низких делах. Не слушай, что говорят герои моего рассказа, а смотри, что они делают. Ибо слово может солгать, а дела не лгут. Так налей же мне чистой воды, сын кочевника, и добавь в костёр сухих дров, ибо я начинаю.
В далекой Индии говорят, что его звали Анкур, фарси утверждают, что Умвек, в странах арабов его назвали именем Ломар, а урусы — странным именем Устинка. Но мой прадед сказывал, что история эта началась в наших кочевьях. Имя героя моей легенды, известное его отцу и матери, осталось неизвестным для нас и для злых духов, но в родном кочевье за быстрые ноги и длинные прыжки его звали Джайран…
* * *
Джайран одним прыжком перемахивает через упавшего Батыра и бежит дальше. Остальные мальчишки бегут следом, но никому из них не угнаться за тем, чьё прозвище созвучно имени самого быстрого зверя степи, того, чьё гибкое тело никогда не смогут обогнать ни курносые сайгаки, ни остроухие куланы. Точно так же ни один мальчик кочевья никогда не настигнет Джайрана из рода Танигей, если тот сам этого не захочет.
Сейчас Танигей-ага, самый старший мужчина рода, наблюдает за игрой своего внука с той улыбкой, что можно увидеть только на лице седого старца, телом пребывающего возле костра, а душой — в событиях своего чумазого детства. Сын Танигей-аги и отец Джайрана хоть и недоволен, но в присутствии главы семьи не смеет выражать свой гнев.
Джайран любит ласкового и всепрощающего деда, а отца нет. Отец суров и порой жесток. Быстрые ноги и весёлый нрав сына не радуют его душу.
— Ноги кочевника — это его конь! Если бы в верховой езде Джайран был столь же силён, сколь и в беге, то сердце моё плакало бы от счастья! — часто говорил он жене.
