— Двое. — Отозвался вместо Мотьки Фаддей. — там, во дворе. Серапиону на ногу бревно уронили, а десятник Василий жопу порвал.
— Чего-чего?
— Ну, он на рогатине висел, потом сорвался и прямо Яньке на голову сел.
«Яньке? А, ну да! Иоанна, почему-то, ребята зовут не Ванькой, а Янькой».
— Ну и что, что сел?
— Так на шлем же! Янька за шею держится, говорит, что хрустнула, а десятник Василий на карачках стоит и штаны в кровище.
«Блин, только этого не хватало! Четверо раненых и двоих только случайно не убили. Повоевали, ядрена вошь!»
— Двое — в помощь Матвею, остальным осмотреть дом!
Мишка шагнул к занавеске в дальнем конце горницы, из-за которой все время доносилась какая-то возня. Вытащив, на всякий случай, кинжал, он рывком оттянул занавеску в сторону и тут же в левую глазницу железной полумаски, закрывавшей Мишке верхнюю часть лица, воткнулся горящий кончик лучины.
Выпад стоявшей сразу за занавеской женщины, был настолько неожиданным, что ни защититься, ни уклониться Мишка не успел. Спасло его только то, что женщина немного промахнулась и лучина ударила не прямо в отверстие, а в его нижний край. Мишка непроизвольно закинул голову назад, и горящая щепка воткнулась не в глаз, а снизу в надбровную дугу. Воткнулась и застряла, продолжая гореть!
Теряя сознание от боли, задыхаясь от дыма и запаха паленой кожи и волоса, Мишка упал на спину, нащупал торчащую из глазницы лучину, вырвал ее и, рыча от боли принялся срывать с головы шлем. Отломившийся от лучины уголек провалился между головой и бармицей, подпалил волосы на виске и застрял в ушной раковине.
Где-то далеко раздавались крики:
— Старшину убили, режь их всех! Стоять! Детей не трогать! Стоять, убью, ур-роды. Живой старшина, глядите: шевелится!
Визжали женщины, кричали дети… Ничего этого Мишка не замечал, бестолково дергая трясущимися руками бармицу. Наконец, кто-то освободил подбородочный ремень, стащил с Мишки шлем и растерянно выругался, увидев то, во что превратилась левая часть головы старшины Младшей стражи.
Как его выволакивали под руки из дома, Мишка не запомнил. На краткое время его привел в чувство испуганный крик деда:
— Михайла!!! Что с ним? Живой?
Потом были только боль и темнота. Очень долго, очень больно и ни искорки света даже в уцелевшем глазу.
Выздоравливал Мишка долго и тяжело. Купальские праздники он, конечно пропустил, да и не до праздников было. Рассеченная, прижаренная и истыканная занозами бровь гноилось и жутко болела, Мишка то метался в жару, то трясся от озноба. Настена несколько раз поила его каким-то одуряющим зельем, от которого он начисто вырубался на несколько часов, а потом еще долго воспринимал боль несколько приглушенно.
Сама Настена говорила, что пользоваться этим средством часто нельзя, и сама же с тяжелым вздохом давала его Мишке, видимо, дело было совсем плохо. Около постели постоянно кто-то сидел, но Мишка, то впадая в забытье, то выплывая из него, все время путался в том, кто перед ним находится. Только что, вроде бы была мать, и вдруг Юлька, а потом и вообще непонятно кто — явь путалась с бредом.
Однажды, открыв единственный зрячий глаз, Мишка увидел перед собой Нинею.
— Не бойся, не бредишь. — Ворчливо пробурчала волхва. — Я это, я. Вот выбралась сама глянуть, а то раскудахтались: «Глаза выжгли, глаза выжгли!» — Нинея саркастически скривилась и с чувством прокомментировала: — Дуры головожопые!
Кого уж там она приласкала этаким эпитетом, Мишка даже не попытался угадывать. К тому же, он вовсе не был уверен, что наблюдает вдовствующую графиню Палий наяву. Нинея сердито пожевала губами и продолжила все тем же ворчливым тоном:
— И ты тоже хорош! Чего сам полез, послать некого было? Ты воевода или мальчик на побегушках? Тебе людьми командовать надо, а ты как курица паленая…
Нинея неожиданно встала и сделав несколько, не по-старушечьи широких, шагов, распахнула дверь. За дверью обнаружилась материна сенная девка, застывшая от неожиданности в характерной позе — подслушивала. Девка (как ее зовут Мишка вспомнить не смог) в ужасе уставилась на волхву и уже начала открывать рот, собираясь не то завизжать от страха, не то сказать что-то в свое оправдание, но Нинея не дала ей сделать ни того, ни другого. Волхва зло стукнула посохом в пол и, выкинув в сторону девки руку ладонью вперед, выкрикнула:
— Оглохни!
Девка с полминуты простояла, приоткрыв рот, словно прислушиваясь к чему-то, а потом, прижав ладонями уши, осела на пол и тихонько завыла.
— Так-то вас, дурищ. — Проворчала Нинея и, зарыв дверь, вернулась к мишкиной постели.
«Брежу. К гадалке не ходи — брежу. Не может такого быть, потому, что не может быть никогда! Никаких признаков гипнотического воздействия: ни предварительной подготовки, ни пассов руками, ни блестящего предмета или света в глаза. Что там еще гипнотизеры используют? Не важно! Не могла девка оглохнуть от одного окрика. Но ведь оглохла же? Брежу, вот и всё».
— Долго еще валяться будешь? — Снова напустилась на Мишку Нинея. — Парни для твоей Воинской школы готовы, только знака ждут, крепость без твоего догляда строится, намедни двое твоих балбесов чуть не утонули, Первак с братом твоим… который из Турова — Нинея так и не произнесла вслух христианское имя Петьки — подрались. Ходит теперь твой братишка, разукрашенный, как скоморох.
— Я вот, как раз, насчет Первака хотел… — начал было Мишка.
— Правильно хотел! — Перебила волхва. — Да больно долго собирался! Не шестнадцать лет ему — самое малое, двадцать. И крови у него на руках… — Нинея недоговорила и махнула рукой. Впрочем, слов и не требовалось, и так всё было понятно.
— Я с матерью… — Снова попытался заговорить Мишка, но Нинея опять его перебила:
— Знаю! Медвяна мне сама все рассказала. Умница у тебя мать, всё правильно решила. Пока он не опасен, а в первом же бою… Только не сам! Не своими руками! Понял меня? Еще раз тебе повторяю и буду повторять, пока не поймешь: ты — начальный человек, твое дело приказывать, а не самому везде лезть!
Нинея помолчала, нахмурилась и тихо пробормотала:
— Что же я хотела-то? Сбил ты меня с мысли…
«Интересно, когда это я успел? Ты ж мне слова сказать не даешь. Нет, точно брежу! Нинея никогда на память не жаловалась».
— Да! — Вспомнила Нинея. — Я тебе говорила: долго ли еще валяться собираешься? Понравилось, значит, что все вокруг тебя хороводятся, да сюсюкают?
Обвинение было просто возмутительно несправедливым. Мишка еще ТАМ читал, что так называемый «обожженные раны» лечатся очень плохо и, зачастую, их приходится иссекать. ЗДЕСЬ хирургия была не очень-то популярна, хотя, когда требовалось лекари и резали, но больше полагались на травы, настои, отвары, да еще на психотерапию. Это на Западе врачи, чуть что, за ножи хватались.
