а нынче добывающих славу в лейб-гвардии его императорского величества, поневоле начнёшь мыслить стратегическими категориями и лучше разбираться в армейских тонкостях.
— Ого! А вам явно не скучно жилось, Оля, — улыбнулся я, — теперь я понимаю, откуда у вас такие способности поддерживать дисциплину не только среди подчинённых сестёр милосердия. Я заметил ещё в бытность свою в эшелоне, что санитары ваши распоряжения исполняли гораздо расторопнее, чем Ивана Ильича.
— Вы преувеличиваете, Гаврила, — тяжело вздохнула баронесса, — но видно было, что похвала её тронула.
До меня только сейчас дошло, что мы уже добрых четверть часа топчемся на оживлённом пятачке у операционной палатки и, немедленно спохватившись, спросил:
— Простите, Ольга Евгеньевна, я, наверное, задерживаю вас. Вы устали не меньше князя. Это я сибаритствую, дрыхну, пока другие работают. Простите ещё раз мою невнимательность! Вам бы самой отдохнуть не мешало…
— Не могу, Гаврила…не идёт сон, — голос Вревской дрогнул, — стоит прикрыть веки и… — я с удивлением заметил, как сначала заблестели глаза баронессы, а затем по щекам пролегли влажные дорожки. Девушка судорожно всхлипнула. Она по-детски закусила нижнюю губу и втянула голову в плечи, едва уловив мой пристальный взгляд.
Так, очень похоже на серьёзный нервный срыв. Такое бывает с сильными и упрямыми людьми. Держится до последнего, а тут приоткрылась и…бац! Надо срочно исправлять положение. А я-то, идиот, хвост задумал распушить.
— Так дело не пойдёт, Оля. Если никаких важных дел нет, пойдёмте, прогуляемся на сон грядущий. Я слышал воздух в этих местах волшебный, целебный, я бы сказал, а пеший моцион никогда и никому не вредил. Обещаю не докучать излишней навязчивостью и готов послужить немой жилеткой, клянусь моей треу…э-э-э пилоткой! — я отступил, подбоченясь, переложил свёрток с бебутом в правую руку, а левую согнул калачиком, слегка прогнувшись в пояснице, сам себе напомнив официанта из вокзального ресторана в Златоусте, — па-а-апра-ашу! Мадемуазель, ангаже, мадам, тужур…как-то так, пардон…
— Ха-ха-ха! — баронесса неожиданно прыснула и звонко расхохоталась, при этом лицо её неузнаваемо преобразилось, на щеках заиграли ямочки, заставившее и так часто бьющееся сердце непутёвого ефрейтора перейти в галоп, — Гавр, вы неподражаемы! У вас потрясающе ужасный французский. Но это так мило.
— Видимо, томский акцент, — я виновато шаркнул ножкой, не меняя позы.
Ольга внезапно замолчала, не переставая улыбаться, решительно взяла меня под предложенную руку, с преувеличенной манерностью исполнила полупоклон и томным голосом произнесла:
— Герр Пронькин, я готова к вечернему променаду.
И мы пошли гулять. Ефрейтор и баронесса. Почти как принцесса и трубочист. И где-то там в небесах, почти на грани слуха, прошелестело: «Ах, мой милый Августин, Августин, Августин…»
Территория госпиталя граничила с небольшим хутором всего на несколько домов. На пути встретился какой-то сарай, прилепившийся к краю дороги судя по характерному запаху и звукам, раздававшимся с его стороны, бывший свинарником.
Здесь нас неожиданно окликнул часовой, оказавшийся на поверку санитаром Горемыкиным:
— Когой-то несёть на ночь глядючи?! — далеко не уставной недовольный окрик часового заставил нас вздрогнуть, — ох, ты ж… никак госпожа Вревская, простите, не признал. Гаврила? Ох, итить яго! Господин ефрейтор!
— Да ладно тебе, Алексей. Как служба?
— Ничаго. Живой ишо.
— Тихо в округе? Немцев нет?
— Да откуды ж им взяться-то, окаянным? Казачки кажный холм и балку прошерстили. Будьте покойны! — Горемыкин многозначительно поправил ремень своей мосинки.
— Прекрасно. Мы погуляем тут неподалёку, подышим воздухом. Тепло. Ты по смене передай, чтоб особо не всполошились, когда ночью возвращаться будем, да не стрельнули сдуру.
— Не сумлевай…тесь, Гаврила Никитич, всё как есть по команде доложу.
— Спасибо, браток!
Мы миновали пост и спустились по склону холма, на котором расположился госпиталь. Здесь начинались возделываемые местными пейзанами поля с чернеющей землёй, пестрящие островками пробивающейся травы и редкими хозяйственными постройками. Вдоль пашни по краю межи пролегала узкая извилистая дорога, по которой мы с баронессой, не сговариваясь, двинулись мерным шагом, освещаемые тусклым светом молодой луны.
Я, верный обещанию, продолжал молчать, стараясь всё же идти так, чтобы расстояние между мной и Ольгой было минимальным. Почему-то сегодня присутствие этой женщины рядом возбуждало сильнее, чем любые мысли и фантазии с её участием накануне.
— Благодарю, Гавр, — неожиданно произнесла Вревская. При этом лицо её вновь приняло серьёзное и…какое-то умиротворённое выражение, — полагаю, в молчании больше нет нужды. Правда, правда! Довольно мрачного настроения. Лучше расскажите что-нибудь. Я слышала от ваших сослуживцев из штурмового батальона, что вы мастер сказки пересказывать. Порадуйте спутницу.
— А, может, лучше стихи? — выпалил я и тут же прикусил язык. Но было уже поздно. Блин, я же ни фига не помню, какие стихи сейчас уже есть, а какие ещё не написаны!
— Ой, и стихи, и стихи обязательно! Но потом обязательно сказку! — захлопала в ладоши Вревская, немедленно превратившись в капризную девчонку. И я легко представил её школьницей, вернее, гимназисткой. Тем боле что серое одеяние сестры милосердия к этому располагало.
И я мысленно плюнул: какая разница? Спалюсь, не спалюсь? Сколько мне тут осталось. А ей? Этой девчонке. Пусть она хоть трижды баронесса. Жизнь проходит, а кругом война, тиф, грязь и смерть. Да мало ли что ещё? Я сам завтра свалю за речку в батальон и займусь плотным поиском Демиурга. «Подарок» Смотрящего пока не сработал, но там, за речкой, наверняка заработает.
А если завтра какой-нибудь шальной немецкий «чемодан» превратит моё тело в ошмётки плоти и всё пойдёт прахом, запуская новый виток миссии…не всё ли равно, что сегодня узнает Ольга?
— Эй! Гавр? Очнитесь! Вы где витаете? — оказывается, я продолжал идти, абсолютно не видя ничего перед собой, и не заметил, как Ольга оказалась на несколько шагов позади.
Пришлось встряхнуться.
— Тогда, пожалуй, и правда стихи! Точно, для начала, стихи… — и почти сразу начал читать. Просто так, влёт. Всё, что пошло на ум. Не обращая внимание на внутреннюю дрожь от столь притягательного и будоражащего смущения слушательницы, не отрывавшей от меня взгляда.
Начал с почти полузабытого школьно-студенческого джентльменского набора, используемого для охмурёжа сокурсниц, не особенно искушённых в лирике Маяковского, Гумилёва, слегка разбавленного Есениным, Блоком. Ну и без Александра Сергеевича никак. Он же наше всё!
Затем, обнаглев, ещё более возбуждённый молчаливым восторгом баронессы, не отрывавшей от меня распахнутых серых глаз, перешёл на Высоцкого, а потом и на любимые строки Киплинга, что неожиданно заставило баронессу уже через несколько минут подпевать исполняемой мной с лёгкой фальшью «На далёкой Амазонке…», плавно перетёкшей в задорную и беспроигрышную «Мохнатый шмель — на душистый хмель…». И вполне предугаданный экстаз потрясённо внимающей каждому слову слушательнице от стихотворения «Серые глаза рассвет…»
Час пролетел словно вздох. Я почти охрип, но был,
