Несколько часов спустя вернулся Омелин с гренадерами.
— Возок готов, — сказал он. — Поднимайте командующего.
Рослые парни подняли носилки и вынесли Кутасова, споро погрузив их в крытый возок. Он сели с ним, а Омелин, судя по движению возка, забрался на козлы, рядом с возницей, который был из нестроевых, но, судя по сложению, тоже гренадер. Они заскользили по утоптанному снегу, но недолго. Через несколько минут возок встал, и дверь его распахнулась. В проёме возникло разрумянившееся с мороза лицо комиссара. Внутрь ворвался поток холодного воздуха.
— Вы спрашивали про работы в тылу, товарищ командующий, — сказал он, легко перейдя на официальный тон, как всегда. — Извольте посмотреть.
Возок стоял боком, и из проёма открывалась отличная перспектива. Кутасов увидел сплошную стену проволочных заграждений, не заметённых снегом, как по фронту, а явно выставленных недавно. Лишь в одном месте оставался небольшой проём, явно для возка, рядом с которым дежурили несколько воентехников с рогатками и колючей проволокой.
— Солдат, — пояснил Омелин, — лучше всего станет сражаться, если ему некуда бежать. Он может броситься на заградотряд, даже на штыки зашедшего в тыл противника, когда им завладеет паника. А вот, когда ему бежать некуда, когда за спиной не штыки и даже не пулемёты, а проволочные заграждение, которые не преодолеть, только тогда он будет сражаться до конца. До последней капли крови, как говориться.
— Ты что задумал, товарищ комиссар?! — вскричал Кутасов, но Омелин уже захлопнул дверь и крикнул вознице, чтобы тот трогал. Орать и биться в стенки возка командующему не подобало, а потому он только откинулся на носилках и сжал кулаки в бессильной ярости. Он уезжал, чтобы жить, а Омелин оставался тут, чтобы умереть.
Утро следующего дня началось вполне привычно, со звука труб. Я вскочил и буквально вылетел из палатки, зовя Васильича. И только тут понял, что палатка-то не моя. Видимо, после боя и двух чарок водки меня отнесли в ближайшую, особенно не задумываясь над тем, чья она. Я пробежался до своей палатки, кутаясь в белую епанчу, этаким призраком, надо сказать, подобных мне «призраков» в лагере было великое множество и все они неслись куда-то, как на шабаше. Скинув на руки Васильичу белую епанчу, я принял у него обыкновенную и новую треуголку, вместо потерянной в схватке с иррегуляром. Кивнув ему, я бросился к лошадям.
Я не ухаживал за своим конём вчера и потому был приятно удивлён тому, что он отлично вычищен и вполне доволен жизнью. То ли Васильич постарался, то ли конюхи, а впрочем, неважно. Быстро оседлав и взнуздав его, я вскочил в седло и поторопил ударом каблуками. Оказалось, что шпор на сапогах моих нет. Вчера воевал без них, а сегодня забыл нацепить.
— Сегодня, — сказал нам Суворов, гарцевавший перед строем, — мы нанесём врагу решающий удар. Сейчас граф Орлов разнесёт ледяную гору, в которую пугачёвцы превратили вал, а после мы пойдём в атаку и сметём их. Как говорил король Пруссии Фридрих Второй, которого прозвали Великим, хоть мы его и не раз бивали в Семилетнюю войну: «Самые простые маневры на войне — самые лучшие». Вот мы и поступим в соответствии с его советом. Пехота пойдёт по фронту, преодолеет вал и в рукопашной схватке уничтожит врага. Егеря займут позицию на верху вала и отроют огонь поверх голов сражающихся, выбирая себе целью командиров и комиссаров. В то же время кавалерия зайдёт с фланга и, пройдя через остатки взорванного вагенбурга, атакует пугачёвцев. Я понимаю, что всем места не хватит, поэтому кавалерия пойдёт несколькими эшелонами. Первым кирасиры. Вторым и третьим драгуны. Задачей лёгкой конницы будет пресекать атаки пугачёвских иррегуляров и рабочих драгун.
— Пехота, подровнять ряды! — закричал офицеры, как только генерал-поручик закончил речь, и их команду тут же подхватили унтера. — Барабаны, бей марш!
— Драгуны, — выкрикнул Михельсон, — шагом. Не растягиваться, вперёд не забегать. Пошли.
Я снова тронул конские бока каблуками и весь эскадрон, основательно поредевший за последнее время, двинулся вслед за мной. Полк наш шёл вторым эшелоном, сразу за суворовскими кирасирами и трёхэскадронным полком Лычкова. Ехали медленно, стараясь не обгонять пехоту, шагавшую довольно бодро под барабанный бой. Интересно, как чувствует себя враг, сидящий сейчас в ретраншементе, когда на него движется такая масса людей, да ещё и под размеренный барабанный бой? Мне в такие моменты всегда становилось не по себе.
Погода нынче стояла отличная, просто великолепная, если вспомнить вчерашнюю снеговую канитель. Солнечные лучи плясали по новеньким, ещё не утоптанным сугробам, ни единого облачка в чистом небе, синеву которого пятнают только дымные следы. Это раскалённые ядра летят во вражеский ретраншемент, впиваясь в снежную шапку, что насыпало поверх проволочных заграждений, словно нож в масло. Именно за ними тянулся масляно-чёрный след дыма. Вслед за калёными ядрами летели пороховые, сизоватый дымок которых был едва виден и скорее угадывался в небесной синеве. Они врезались в тёмный, ноздреватый, как будто не февраль на дворе, а середина весны, как минимум, снег, а затем взрывались, разбрасывая во все стороны почти чёрные комья. Ответный огонь был весьма скудный и неточный, видимо, пороху у бунтовщиков, после того как мы взорвали один вагенбург, осталось мало.
Так гарцевали мы, стараясь не обгонять пехоту. Я прямо в седле проверял пистолеты и палаш. На морозе у нерадивых кавалеристов палаши и сабли, бывало, примерзали к ножнам. Я этого не хотел, нет ничего глупее кавалериста, особенно офицера, отчаянно дёргающего рукоять палаша, совершенно не желающего выходить из ножен. Однако у меня было всё в полном порядке, и я, несколько успокоившись, подтолкнул коня каблуками, чтобы не вывалиться из строя. Тоже глупое зрелище, на самом деле.
Затрещали выстрелы. Значит, передовые шеренги пехоты подошли к ретраншементу. Вести ответный огонь они не стали, а под грохот барабанов и пение труб ринулись в рукопашную. Очень быстро выстрелы стихли, и зазвенела сталь. Начался решительный штурм ретраншемента. Тут же кирасиры первого эшелона пришпорили коней, сократили дугу, по которой обходили разрушенный вагенбург, и мы вслед за ними. Пугачёвцы, конечно, не бросили фланги без защиты. Из руин вагенбурга они сформировали нечто вроде засеки, набросали — именно набросали, а не натянули — поверху колючей проволоки, и ощетинились за нею штыками. Слабовато против тяжёлой кавалерии.
Пугачёвские мушкетёры вскинули ружья, дали залп по кирасирам, но лишь несколько латников вылетели из сёдел. Остальные, набирая скорость, понеслись на засеку. Пули врезались в их кирасы, и без того покрытые вмятинами, однако вреда всадникам наносили мало. Пугачёвцы дали ещё два залпа по атакующим их кирасирам, но с тем же результатом, и тут латники врезались в засеку. С треском, грохотом и криком. Первым делом они выпалили в упор из пистолетов, не особенно метко, но куда более результативно. Многие солдаты в серых шинелях попадали на утоптанный снег, окрасившийся красным. Нельзя сказать, что кирасиры смели засеку и засевших в ней пугачёвцев. Нет. Бой был жарким и жестоким. Кирасирские палаши окрасились кровью по самые чашки, часто звучали крики из второго эшелона: «Руби их в песи! Руби в сечку!». Я поддерживал всех, воинственно потрясая зажатым в кулаке пистолетом. Ждать, когда в атаку пойдёт второй эшелон, уже не было никаких сил.
