…- Посмотрите на это чудо! — объявил Сержант (все посмотрели; Генка тоже смотрел. Но не на нас, а куда-то мимо)
— Иду через парк, а он там сидит под кустами… Думал — позавчера попал под бомбёжку, крышу сорвало, вот и прячется. Взял его за руку, поволок домой, а у них там полторы стены, да и те дымятся. Ну, я его сюда… Оксидик, цветочек мой аленький, посмотри, что у него с руками.
— Трепло, — сказала Оксана, дернула плечом и пошла за своей сумкой. Я проводил её взглядом и пихнул локтем плюхнувшегося рядом Сержанта.
— Не заедайся к ней, понял? В морду дам.
— Дашь, — тихо ответил Сержант. — Потом. Ты давай, не сиди… Сейчас десантура сказала — идут, гады. Минут через десять будут…
— Ты где себе так руки изуродовал? Ты же их сжёг начисто! — Оксана бинтовала ладони безропотно сидящего Генки. — Ты чего молчишь, дубина?!
— Он по привычке пирожки прямо из духовки таскал, — сказал кто-то, и вокруг заржали. Генка посмотрел немного осмысленней, улыбнулся странной улыбкой и неожиданно тонким, но очень ясным голосом сказал:
— Не… Там мама горела и кричала. В доме. Я хотел её откопать и не смог…
Стало очень тихо. Я увидел, как Любовь Тимофеевна подняла голову и вдруг взялась за виски, стиснула их так, что побелели пальцы. А потом в этой тишине родился и врезался в мозги тонким буравом вой сирены…
— …Спать, спать, спать, — командовала Лизка. — Быстро и без разговоров. Поспите, а там будет день, днём они не летают. Младшие слушались её безропотно — укладывались, тихо помогая друг другу, кто-то добавочно объяснял: «Днём они не летают, не бойся. Днём они наших „мигов“ боятся. Я тебе потом картинку покажу…»
Очень испугались, подумал я, подхватывая эскаэс из шкафа и одновременно перебрасывая через плечо сумку с противогазом. На весь юго-восток — сто пятьдесят машин. Без единого командования. А у писькоделов сколько?.. Что вы сказали? То-то же… Ребята вставали у входа, кто-то курил, отворачиваясь от родителей и учителей, прервавших свои посиделки в углу. Я нашёл взглядом маму и тут же отвернулся. Снаружи продолжало выть, но к этому звуку примешался ещё один — торжествующе-слитный гул десятков двигателей в небе.
— Готовы? — Дюк оглядел нашу банду. — Ну, тогда что — пошли…
— Я с вами.
— Ты же не в отряде, — сказал Дюк, и все на него поглядели — впервые наш командир сморозил глупость. Он и сам это понял и махнул рукой: — Ладно, двигаем. Лишним не будешь.
— Он же почти без рук! — завопила Оксана, но уже нам вслед…
— Он там! — крикнул Сержант. — Лихач, давай туда, он там, я же видел парашют!
— А ты? — крикнул я. Сержант отмахнулся со зверским лицом:
— Потом подберёшь! — и откинулся на асфальт. Я рванул бегом и даже не сразу осознал, кто бежит рядом со мной в грохочущей, стонущей огненной тьме — а это был Генка. Мы обменялись короткими взглядами и ничего друг другу не сказали…
— Погоди, Лихач, — Генка тяжело дышал. — Смотри. Вон он.
От удивления я онемел. Мы бы пробежали мимо. Человек, которого заметил Генка, стоял среди теней пламени, среди шевеления веток и сам казался их частью. Но сейчас я вдруг увидел его очень отчётливо и поразился тому, какой он огромный, этот первый увиденный мной вблизи враг — настоящий враг, янки, не наёмник из Восточной Европы. Длинноногий, широкоплечий, в могучих ботинках на толстенной подошве, с ёжиком волос, отливавших латунью… Я не мог понять, какого цвета у него комбинезон, многочисленные нашивки отливали одинаково-алым, казалось, что форма сбитого лётчика тут и там испятнана кровью. Но он, похоже, даже не был ранен и не видел нас — глядя в другую сторону, он возился с чем-то на поясе… Я увидел большую кобуру и, охваченный внезапным страхом — не дать ему достать оружие! — заорал, вскидывая карабин и от испуга вспомнив английский:
— Дроп ё ган! — хотя, чтобы бросить оружие, он должен был его минимум достать. — Фризз! Хэндз ап!
Тут тоже была неувязочка — как он мог поднять руки, если я приказал ему замереть?.. Он повернулся — быстро, резко — и я обмер, ожидая, что сейчас он, как в кино, ловко выхватит оружие и я просто не успею ничего сделать с этим огромным мужиком. Отсветы пожара упали на лицо — мужественное, гладко выбритое…
…Лётчик как-то странно присел и вдруг улыбнулся криво. Губы у него дрожали. Он замотал головой и заторопился словами:
— Донт шут… Плиз, бойз… донт шут… — потом, словно что-то вспомнив, торопливо полез в нагрудный карман, и я, так же стремительно забыв английский, завизжал:
— Стой, гад!!!
Он тихо вскрикнул, отдёрнул руку и снова криво улыбнулся:
— Но… но, бой… Вэйт э минэт, плиз… Донт шут… Плиз, итс мани, онли мани… — он всё-таки влез в карман, что-то там драл и рвал, не переставая жалко улыбаться, потом достал ладонь и протянул её к нам. — Фор ю… анд юо фрэнд, фор хим, бойз… Мани, голд… Тэйк, донт шут…
Я не сразу понял, что за кругляши у него в ладони — их там было больше десятка, явно тяжёлых, отсвечивающих красивым медовым блеском. А он всё улыбался, тянул дрожащую руку и говорил:
— Фор годнесс сэйк… донт шут… Ай хэв чу бойз ту… чу бойз, ю андестенд?
Тэйк голд, энд ай го…
— Чё он хочет? — тупо спросил я, не опуская карабина. Генка тихо сказал:
— Даёт деньги, чтобы отпустили… Лихач… Леш, дай карабин.
— На… э, зачем? — я сжал пальцы на ложе. Генка посмотрел мне в глаза и тихо сказал:
— Дай.
Я разжал пальцы, как под гипнозом…
…Золотые монеты посыпались из ладони. Лётчик вдруг подломился в коленях и, рухнув на землю, уже не тянул руку к нам, а как бы закрывался ею, трясущейся, с растопыренными пальцами, и его глаза блестели какой-то масляной животной плёнкой. Он открыл рот — и вместо слов оттуда вырвался вой. Это был дикий, непереносимый звук — я отшатнулся, не в силах его слышать — вой, в котором уже не было ничего человеческого, никаких чувств, кроме одного бесконечного ужаса. Так не кричали даже сгоравшие заживо в домах, которые, может быть, сжёг этот крепкий, красивый человек, похожий на героя боевика.
— Страшно умирать, сука? — спокойно и даже как-то равнодушно спросил Генка, поднимая карабин. — Моя мама тоже кричала, гад. И я кричал… Пусть и твои дети покричат. Получи!
Он неловко нажал пальцем забинтованной руки на спуск, выстрелив лётчику в лицо прямо сквозь крупно дрожащую, холёную ладонь.
* * *
— В воздушных боях этой ночью сбито восемь истребителей-бомбардировщиков и два штурмовика противника, — читал Пашка сводку штаба с грифом «СОВЕРШЕННО СЕКРЕТНО. ТОЛЬКО ДЛЯ ОФИЦЕРСКОГО СОСТАВА». — Наши потери — два истребителя МиГ-29…
