— Нет, — ответил я. — Не видел.
— Ладно, пойду на кухне поищу, может, там завалился где.
— Ага, бывает, — поддержал я ее суетное намерение и вышел из харчевни.
Творить вместе с Серегой великие дела.
И я сначала не хотел ему ничего рассказывать про двойника. Что-то меня от этого удерживало. Видимо, я еще надеялся, что все само пройдет. Ведь бывает же так: грузит тебя жизнь какой-нибудь ересью, грузит, грузит, грузит, а потом раз — и всё как-то рассосалось. Само собой.
В принципе-то я понимал — взрослый же мальчик, — что всего этого не могло быть, потому что этого не могло быть никогда. Но при всем при том — как зачастую бывает, когда пытаешься скрыть от самого себя страх перед чем-то непонятным, — допускал возможность, что наше «сегодня» могло каким-то хитрым образом выпасть из этого самого «никогда». И подобное допущение позволяло моему ослабевшему разуму спокойно рассуждать о том, что, возможно, невероятность, которая только что произошла, казалась фантасмагорией только по одной причине — ничего похожего со мной раньше не случалось. И потому-то опыт реагирования на подобное у меня отсутствует напрочь. Но вот если, дескать, нечто аналогичное повторится, тогда я, может быть, — кто знает? — и буду воспринимать это уже как вполне обыденное, а со временем, привыкнув, и как должное. Со всеми вытекающими. Ведь может же так быть, продолжал малодушничать я, что всё это безобразие и впрямь есть нечто должное? В рамках каких-то иных — незакомплексованных — обстоятельств. И тогда — да, тогда — всё может быть. Даже то, чего не может.
А пока же приходилось, опираясь на предыдущий свой бытийный опыт, по-обывательски считать всё это из ряда вон выходящим. Ну а куда, собственно, деваться-то было? Ничего не попишешь, если так запрограммирован.
И тут ведь как еще думал?Пусть, думал, весь мир решит сойти с ума, но ведь мое умное умным умом сердце последней своей угасающей искоркой сумеет подсказать мне, что мир действительно сходит с ума. Подобно тому, как электрическая лампочка ярче обычного пытается осветить темноту реальности, перед тем как — ха! — сгореть навсегда. В общем, как сказано в «Песни Песней»: «Я сплю, а сердце мое бдит».
Вот на что я тогда надеялся.
Наивный.
Впрочем, стучалось ко мне вдогон, вполне вероятно, что это не мир сходит с ума, а уже как раз я сошел. Или съехал. Возможно, что какая-нибудь недавняя огнеопасная мыслишка подожгла сухую стерню на последних рубежах моего сознания — и я того. Самого. Ту-ту! Вагончик тронется — перрон останется.
И к тому были, кстати, предпосылки…
Не знаю…
Ладно, расскажу.
Тут, короче, вот какое дело. Стыдно признаться, но в последнее время со мною происходила с пугающим постоянством такая мулька: каждую ночь, начиная с восьмого июня, просыпался я весь на измене от мысли: а не оставил ли ключи в замке с той стороны? Ну, типа когда домой вечером вернулся.
Можете, конечно, не верить, но откуда-то с настырным постоянством часика этак в три тюк мне в голову вот такой, значит, тревожный вопрос о ключах, и всё — рота, подъем!
А как просыпался, глазами хлоп-хлоп в мутный потолок и представляю всякий раз одну и ту же картинку: кто-то темный и чужой открывает мною забытыми ключами замок, скрипит стальною дверью, входит осторожно в холостяцкую мою берлогу, садится, не снимая шляпы и плаща, в кресло напротив и смотрит на меня в упор.
Во-о-от.
Натурально так мерещилось.
Нет, конечно, дело не в том, что мне было страшно или там жутко. Еще чего! Просто обычно я сплю голяком, и мне стремно, когда кто-то чужой пялит на мои нагие мудя свои бесстыжие зенки.
Да, именно так: не страшно, но стремно.
И каждую ночь, при такой вот лютой беде, приходилось отважно вставать и шкандыбать в тапошную — дверь проверять. А что делать?
И всегда, кстати, находил ее запертой, а ключи — висящими на заветном крючке.
Я слышал, что подобное расстройство есть верный признак начинающегося шизняка. И это меня смущало, если честно. Не могло не смущать. Мало ли… Боязно мне было за мой рассудок. Не великая, конечно, ценность, но ведь своя же.
В общем, как ни крути, а получалось так, что с вариантами в те минуты у меня было негусто. Либо мир сошел с ума. Либо я. Одно из двух.
Хотя, если исходить из заманчивых начал радикального идеализма и считать, что мой ум и ум мира суть одно, то не одно из двух, а одно из одного. Что, конечно, возвышало меня до единственного субъекта, но ничего, по сути, в тревожных раскладах не меняло. И я, естественно, грешил на этот наш ночной марш-бросок в сумеречную зону свободы. Как говорил Жид — не тот, который Вечный, а тот, который Андре: когда человек освобождается от цепей, его сознание становится прибежищем химер. Похоже, прав он был. Вот же, мерекал: случилось — и зазвенели они, предупредительные звоночки.
Теперь, наверное, понятно, почему я не хотел ничего говорить Сереге. До поры до времени. Хотел в себе для начала разобраться, в своих на этот счет ос-чу-че-ни-ях. Хотел, вот так. Но только он первым начал. Когда, выйдя на крыльцо, я почесал свое яйцо и посетовал, что Гошка достал уже своими выеживаниями, Серега мне возразил в принципиальном:
— Если мы там сейчас втроем сидели, в чем я не сомневаюсь, как бы Анюта-девочка зачем-то глазки ни округляла удивленно — с этим, кстати, стоит позже разобраться, — то это, Дрон, не Магоша с нами был. Ты не догнал?
— А кто, если не он? — стал я раскручивать Серегу.
— Не знаю, но не Магоша.
— С чего решил?
— А с того… Ты давно видел Магошу таким жизнерадостным?
— Ну, года три назад. Помнишь, он вьетнамцам партию левых чипов скинул и хорошо так приподнялся? А к чему ты ведешь?
— А к тому, что не Магоша это был, хоть убей. Кто-то похожий на Магошу, копия, клон, неизвестный нам брат его близнец, но не Магоша. Слишком уж раскрепощенный, незагруженный какой-то. Понимаешь, о чем я?
— Это не есть факт, Серега, это есть субъективная лабуда. Может, просто повелся он на кралю, губищу раскатил — ну и распустил хвост веером. И все дела.
— Тебе факты нужны? Хорошо. На рубашке и пиджаке у него крови не было. Заметил? Это, знаешь ли…
— В речке отстирал. Мелочь.
— Не скажи. Мелочь-то мелочь, но в мелочах как раз дьявол и прячется. Сковырни мелочь, тут же серным духом из дырочки засифонит. Фиг ты кровь просто так отстираешь. А еще — борсетка.
— Что «борсетка»? — И Серега напомнил:
— У этого Магоши борсетка была, а у нашего…
— У нашего сгорела, — сказал я. — А у этого что, разве… Точно! Он же витамины нам…
И тут уж я, раз такая пьянка пошла, решился:
— Слушай тогда, чего я тебе, Серега, как натурфилософ натурфилософу, скажу. Если честно, мне тоже этот вариант Магоши каким-то размороженным показался — это во-первых, а во вторых, вот еще что…
