Пойманные рвались, усугубляя собственные страдания. Нити со жгучими узелками полосовали одежду и плоть, не успевшую потерять чувствительность.
Только что все так радовались сохраненному.
Тонкий высокий визг невыносимой муки взвился над остальными. Харон не открывал глаз, не отпускал руки спутника, которого била крупная дрожь.
— Посмотри, посмотри, проникнись. Позаблуждайся, что я тебя одного спасаю. Еще не то предстоит, здесь только начало, а вашего конца не знаю и я…
Жар полыхнул внезапно и нестерпимо, крики потонули в нем. Дно долины раскрылось. В сужающуюся багровую щель посыпались обезумевшие от боли тела.
Медленно.
Сползая, цепляясь и не находя опоры.
Видя, как других втягивает дьявольская сковородка, как дымятся и вспыхивают их одежда и волосы.
Сознавая, что через несколько мгновений сам окажешься там. Откуда несутся жуткие звуки и запах сгорающего живого мяса. Нежного мяса Марго, провонявшего козлом и алкоголем мяса Виктора и всех остальных.
На вечные муки…
Впрочем, последнего он не мог утверждать наверняка. Харон поднялся, заслонясь от жара широкой черной ладонью. Деревце-знак опрокинулось, стволик вывернулся из прижимавших камней.
«Ах, как жаль, что не могу я ничего сказать тебе, Генерал! Я и там-то, в Мире, немногое успел тебе сказать, а уж тут… Но ты все поймешь сам. Ты уже понял, да?»
По пышущим жаром краям Горячей Щели никого не осталось боле. Отсвет лежал даже на близких облаках над кромкой скал. В лагере его видят, и самые знающие шепчут затравленно, что, мол, вот, это Перевозчик опять увел кого-то в горы…
Харон брезгливо оторвал от себя цепляющегося бледного червя с залитыми липким смертным потом жирными щеками. Не глядя спихнул с камней. У того даже не хватило сил вскрикнуть.
«Немногие вершители вендетт могут похвастаться, что убили врага дважды. Теперь уходи, Харон. Тебе здесь больше нечего делать»
К Тэнар-камню его привел Листопад. Так он стал про себя называть этого парня. Оказывается, Листопад шел следом, крался позади. Все, значит, видел. Ничего, ему полезно.
Подхватив слепо шатающегося Харона, он вывернул с ним на основную тропу. Хотел повести к лагерю, но Харон уперся и потянул в противоположном направлении. Листопаду показалось, что Перевозчик ничего не соображает, но противиться было бессмысленно. Пошли наверх.
Парню в драном комбинезоне и самому было интересно, он пока сюда еще не ходил, а раз, когда их вели танаты, не считается, он ничего не понимал тогда. Смутно помнил какую-то женщину, кажется, в положении, которая все время плакала и боялась оступиться, и он ей помог. И кого-то еще… нет, смутно.
Тропа петляла, сужалась, наконец совсем некуда стало идти. Перевозчик, чья огромная фигура возвышалась над парнем — вовсе не маленького роста — на две головы, встал на колени в тупике, обхватил своими ручищами каменную глыбу, приник к ней.
Тут же оторвался и махнул Листопаду, чтобы уходил. Погрозил, заметив, что тот медлит. Вообще, Харон, кажется, понемногу приходил в себя.
Листопаду очень не хотелось, но пришлось отойти за поворот.
«Неужели не отпустят? — думал Харон, прижимаясь щекой к знакомой шершавой поверхности. — Отпустите, что вам стоит. Я же так не выдержу, правда. Я не могу. Это зверство… я наслаждался в какие-то мгновения. Да пусть они хоть тысячу раз виноваты… Когда я был Стражем, мог, а теперь — не могу. Зачем я вам такой? Или отпустите, дайте сбросить с себя… Просто так, что ли, водить их?… Клянусь, в этот «отпуск» не буду ничего такого, с меня хватит. Неважно, сколько там времени прошло, в «когда» и «куда» вы меня отпустите. Я вернусь и буду служить снова. Как полагается. Клянусь. Только, если можно, я бы хотел поближе к…»
Он не успел назвать место, но это уже было известно и без его пожеланий.
Его отпустили.
Листопад, вернувшись, долго смотрел на перекрывший проход обломок скалы, из-под которого выбивалась натоптанная тропа.
А электричества в доме не было.
Была огромная русская печь, не беленная кто уж знает с каких времен, занимающая четверть единственной комнаты. Были лавки и полати, и серый мох-конопатка висел по углам бородой.
Теперь понятно, зачем Инке понадобилось тащить с собой едва не полную упаковку свечей. Она расставила их повсюду, и свет их он отрезал, как ножом, выйдя сейчас на темное крыльцо и прикрыв за собою дверь.
Рассвет все не наступал.
— Ступеньки шатаются, осторожней, — сказала Инка ему вслед.
— Я помню.
Язык ольховника вдавался в поле, где была тропинка, по которой они пришли. Рядом с ольховником начиналось болото. В поле чернел одинокий стог с торчащим из его макушки центральным шестом — стожаром.
Другие дома этой полузаброшенной деревни тянулись короткой цепочкой позади, он отвернулся от них. Почему-то захотелось просто постоять на крыльце посреди тишины.
Он не хотел ехать сюда. Как ни крути, а двести семьдесят километров, да десять от станции, да два пешком. Ну, положим, от станции-то их подкинул частник, из тех, что всегда дежурят, поджидая московский поезд. А с другой стороны — время, а с другой стороны — необходимость вернуться…
Правда, у всех медалей есть еще и третья сторона.
«Проявившись» непосредственно у Инкиной двери, на лестнице, где, казалось, они расстались только что, он даже не размышлял, не взглянул по сторонам. Просто надавил квадратную панельку звонка.
«Оглядываться да обдумываться будем позже, если шалапутной девки дома не окажется, что скорее всего, потому что там непривычно тихо. Черт с ними, и за плечо смотреть не стану, хоть сто соседей рты разинули. Материализация духов им и раздача слонов. День сейчас или ночь? Весело, если у нее кто-то. Ну, берегись, шалава. Вкачу… Инка-то тебе чем виновата, ты ж и с дороги не предупредил… Да что, правда, что ли, ночь, спит она?!»
Второй раз ему звонить не пришлось, потому что Инка открыла. И прислонилась к двери, словно сразу обессилев.
— Те же и Командор, — внезапно охрипнув, сказал он. — Прекрати моментально реветь, что за манеры? Меня впустят, или я уже на медовый месяц напоролся?
— О Дон Гуан, как сердцем я слаба… — Инка посторонилась, одновременно вытирая глаза и шмыгая носом.
За окнами знакомой квартиры, куда он вошел все-таки не без удивившего его самого волнения, была ночь, а точнее сказать, вечер.
«Не очень поздний вечер», — сориентировался по множеству горящих окон в окружающих домах и обилию транспорта на проспекте. Никого больше в квартире, Инка одна. Что странно. Еще более странно, что и впрямь — проигрыватель молчит. Пожалуй, молчащим он его видит впервые, всегда надрывался, и только угроза вышвырнуть лазерную штучку прямо сквозь двойную раму с восьмого этажа заставляла Инку глушить звук.
