— Как долго тебя не было! Я тут чуть с ума не сошла.
Она несмело приблизилась и прильнула к нему. «Ох уж эти кошачьи повадки!» — подумал Костя, погладив ее шелковистые волосы.
— Разве долго? А по–моему, быстро.
«Время, как всегда, относительно, — добавил он про себя. — Для кого‑то это «долго» пролетело как один час, а кому‑то показалось вечностью».
— Хочешь кушать? Я картошки пожарила. С колбасой.
— Конечно, хочу.
— Пойдем. Я только что разогрела. Будто чувствовала, что ты сейчас придешь.
Они прошли на кухню. Маша сняла крышку со сковородки, стала накладывать. Муконин уселся на табурет. Уставился на нее.
Эти брови, почти как у Пьеро из далекой детской сказки, это чистое личико, не обремененное морщинами, — где, в каком мире жила она, пока не попала сюда, в запущенную нору одинокого волка? О чем думала, о чем мечтала ночами на девичьей подушке? Любила ли кого?
Маша молча накрыла на стол, села наискосок. Таинственные, как болотце в глухом лесу, глаза преданно поглядели на него. Костя ощутил легкую волну. Погрузил взгляд в тарелку. Аромат картошки с блюда проник в ноздри. Муконин начал есть.
— У, как вкусно!
— Меня мама учила готовить. Царство ей небесное.
— А ты почему не ешь?
— Да–да, сейчас.
Маша принялась потихоньку клевать вилкой.
— Значит, они тебя отпустили. — Девушка исподлобья глянула на Муконина.
— Конечно, куда они, на фиг, денутся!
— А пистолет?
— Что пистолет?
— Он у них остался?
«Вот наивная», — хмыкнул про себя Костя.
— Да. Они просто задержали тех отморозков, которые напали на нас, — соврал Муконин, пряча глаза. — И все. Дело было в шляпе. Извинились и отпустили домой. Только по дороге я к другу зашел.
— Понятно. А я боялась, что ты не придешь.
— Я же обещал.
Они лежали в объятиях друг друга в лунном полумраке, прикрыв ноги одеялом. Блики от окна молочными ручейками стекали с потолка на стену. Маша спросила:
— Ты кого‑нибудь держишь в душе?
— Не понял, в каком смысле? — удивился Костя.
Она оторвала голову от его груди и оперлась на локоть.
— Ну, ты ведь не всегда оставался один. До меня кто‑то был? Или сейчас кто‑то есть?
«До меня, — повторил он про себя. — Как быстро женщины–кошки вживаются в роль. Одна–две ночи, и ты уже не замечаешь, как они предъявляют на тебя права».
— Не люблю думать о прошлом, — вздохнул Костя. — У меня были жена и дочь. Но теперь они далеко отсюда. Мы больше не живем вместе, вот и все.
Маша какое‑то время глядела на него, как будто засасывала черными дырочками вместо глаз. Видимо, раздумывала, спросить или нет, почему расстались?
Она все же не решилась и, опустив голову обратно, нарисовала пальчиком иероглиф на его груди.
— А у меня только прошлое и осталось, больше ничего нет.
— Мы все теперь обездоленные.
— Неправда, тебе ведь легче, ты не терял близких.
— Откуда ты знаешь? Я просто об этом не рассказывал… Лучше вспомни тогда что‑нибудь хорошее.
Маша навалилась на него всей грудью, приподняла голову, и вместо черных ямочек заблестели глаза.
— Хорошо, слушай. В детстве я была влюблена в одного мужчину. Он числился другом нашей семьи. Время от времени приходил в гости. И тогда я млела. Ну, там, краснела, боялась взглянуть, убегала в комнату. Он не был красавцем, это я сейчас понимаю. Но тогда он казался мне красивым, и замечательным, и добрым. Я часто мечтала, что, когда вырасту, обязательно выйду за него замуж. Однажды мама уехала переучиваться в Москву, а папу в это же время отправили в командировку в Пензу. А мне уже десять лет стукнуло. И родители попросили его присмотреть за мной. Он приходил каждый вечер, готовил ужин, смотрел дневник, проверял уроки. Боже мой, как строго он спрашивал: «А почему ты не можешь это решить? Неужели так трудно перемножить?» Помню, я вся сжималась, у меня мурашки по коже бегали. Да… Но это, наверно, были самые счастливые минуты из всей моей жизни.
— А потом? — Косте стало трудно дышать под ее горячим телом, и он зашевелился.
— Что потом? — Маша легла на бок.
— Куда делся этот тип?
— Он не тип. Его звали Григорий.
— Ну хорошо, Григорий.
— Никуда. Просто растворился. Он женился на какой‑то женщине. Помню, как страшно я ревновала. У него родился сын, и он перестал к нам заходить. Как‑то отошел от нас. Их дружба с моим отцом сошла на нет. Больше я его никогда не видела.
Костя уже проваливался в сон.
Глубокое забытье без сновидений длилось до самого утра. Так бывает после тяжелого дня, полного переживаний. А под утро откуда‑то взялось лето. Он лежал на сухой траве, голову припекало солнце. К нему подошла корова, та самая, что была давным–давно у бабушки в деревне. Черная, с белым пятном сбоку. Подошла и лизнула в ухо. Муконин заулыбался, поджав плечо, завертелся пиявкой.
Сон прервался, разлепив веки, вместо коровы Костя увидел голову Маши со сбившимися локонами. Рот ее растянулся в улыбке. Значит, это она только что его так целовала?
— Проснулся? А я тебе чай приготовила.
На столике парили две кружки, рядом стояла тарелка с тремя бутербродами.
— Ух ты, как здорово!
Спустив одеяло, он сел, поежился от холода. «Сто лет мне никто чай в постель не приносил!» — эта фраза застыла на языке. Но он ее так и не произнес — показалось пошло.
— Я у тебя в холодильнике кусочки сала откопала. — Брови у Маши сдвинулись, и он в который раз вспомнил о печальном клоуне. — Больше там ничего нет.
— Н–да, надо бы затариться продуктами. — Костя приклеился губами к кружке, зажмурился и отхлебнул, кончик языка слегка обожгло, а внутри растеклась теплая энергия. — Сделать вылазку… А заодно покажу тебе столицу Урала. Или республики, как там теперь?
— А мне еще сумку надо на вокзале забрать. А то переодеться даже не могу.
Позавтракав, они собрались и вышли на улицу. Неожиданное тепло окутало их. Как
выяснилось, в этот день в городе вдруг ударила настоящая весна. Костя сразу ощутил ее опьяняющий запах. И словно легче стало ходить по улицам.
Серые облака неподвижно застыли на небе, плавно сливаясь на горизонте с дымкой неизменного смога. Везде снег подтаял и превратился в кофейного цвета грязное месиво. Муконин и Маша миновали метро и дошли до остановки, сели в пустую маршрутку, чтобы посмотреть на город. Раздолбанная «Газель» понеслась по улочкам и проспектам.
«Ну, блин, гроб на колесах, путинский извозчик, лет двадцать, наверно, «маслает“ уже!» — Костя почувствовал, как сиденье бьет по пятой точке. Маша прилепилась к окну, но пробегающие окрестности хитро ускользали от нее.
Вышли в районе центра. Поодаль, на площади 1905 года, кучковались люди с транспарантами. Они что‑то кричали и свистели, над ними равнодушно стоял обезглавленный Ленин. Доносилось глухое рыканье микрофона, словно отражающееся от холодных стен каменных домов. К жидкой толпе уже подступали с разных сторон дружинники.
