– Посмотрим, – кивнул Кулак, – тут я с тобой согласен. Напастей еще тех не видели, от которых он беречь рвется.
– То-то и оно.
Лес тихо шумит, шелестит листвой. Будто и не было Войны, будто не осталось за спиной почти уже двух десятков лет растерянности, испуганного недоумения и отчаянного желания выжить. Спокойные, мирные звуки природы. Словно не рыщут в глубине странные, невиданные ранее создания – огромных размеров волки с почти человеческими глазами. Едва ощутимое дуновение ветра, шевелящего прибрежный камыш и несущего радостную свежесть приближающегося утра. Запах наступающей весны в месяц, считавшийся до войны первым месяцем лета. Люди сидят у костра, курят, беседуют – картинка из потерянного прошлого, артель рыбаков на привале. Нет вчера и нет завтра, есть только сейчас – расслабленно текущая действительность, словно вырванная из уже уничтоженной, кажущейся чужой реальности. Люди отдыхают. Люди научились наслаждаться каждым мгновеньем. Они познали вкус родниковой воды и куска черствого хлеба. Теперь они знают цену прожитого дня. Да, они многому научились за этот короткий, в половину поколения, промежуток времени, но и многое забыли. Например, они уже не умеют удивляться – их уже не встревожит парящий в небе дракон; они остались бы равнодушными, узнав, что солнечные горячие пляжи далеких вожделенных стран теперь скованы льдом; они спокойно принимают даже то, что смертельно израненный человек без квалифицированной помощи через месяц сам становится на ноги.
– Хорошо как, – вздохнул Кулак, – давно так тихо не было. А? Может, и наладится? Кута, смотри – чистая, как встарь.
Свежи были воспоминания – воды реки, несущие свернувшиеся сывороткой грязно-серые хлопья пепельной пены. В первые годы грязь ползла по течению сплошным комковатым ковром, позже, как правило, после таяния снега или дождей, в мутноватой воде вновь появлялась странная взвесь.
– Очищается помаленьку.
– А я вот боюсь. Порой смотришь на лес – вроде все как прежде и в то же время немного не так. Как будто меняется незаметно. Ты птиц когда в последний раз видел? И зверьё в лесу иной раз такое встретишь… Про волколаков и не говорю.
– Да, сосед, тебя послушать – хоть в петлю. Пойдем спать, молодые пусть службу бдят.
Старики поднимаются, подбирают с чурок, на которых сидели, теплые мохнатые шубы и расходятся по стоянкам. Старики… сколько им было, когда началась война? Двадцать пять-тридцать лет, не больше. А посмотреть сейчас – выглядят на все семьдесят. И то правда, год после войны один за два разменивается, и то лишь тем, кто выжил.
Назад вверх по течению возвращаться не в пример тяжелее, приходится постоянно работать веслами, часто останавливаться на привалы, однако правду люди говорят – путь домой из гостей в два раза короче кажется. Пять дней плавания – и за поворотом реки вырастают очертания родного хутора – ладный смоленый частокол из разобранных изб старого поселка, смотровая вышка с деревянными щитами, обшитыми дубленой кожей, в прошлом году подправленные сходни-пристань. Из-за ограды колоннами, подпирающими свинцовое небо, поднимаются вверх полосы дыма. Отлегает от сердца – в селении все в порядке, уберегли боги от непрошеных гостей, живы оставшиеся родичи. А Ванко соскучился еще и по новому жителю хутора. Ведь разобраться – своими руками выхаживал, как котенка с пальца кормил. Спасенного незнакомца иначе, как Ванковым крестником, и не называл никто. Пока сам не узнаешь – не поймешь радости, когда безнадежно больной, вот уже четыре недели говоривший разве только с духами, вдруг осмысленно смотрит в твое лицо и с трудом, но отчетливо произносит:
– Ка-а-ак де-ела, п-пацан?
Язык плохо слушается гостя – насквозь разорванная щека срослась уродливой маской, неестественно растягивая рот и перекашивая челюсть. Ладони отказываются повиноваться хозяину – они лишены плоти, и хрупкая пленка молодой кожи плотно обтягивает лишь тонкие кости и сухожилия, грозя лопнуть при каждом движении. Не обнаруженные сразу переломанные ребра и ключица срослись как пришлось, поэтому тело несимметрично выгибается вправо. Из живого мертвеца он превратился в беспомощного калеку, но, один раз придя в себя, тот уже не позволяет беспамятству овладеть сознанием.
– Хорошо, а твои?
– Нормально. Где я?
Короткие фразы превращаются в растянутое мычание, но понимать собеседника Ванко не составляет большого труда.
– Хутор Сивого, моего отца, – Ручей.
– Давно?
– Почти месяц.
– Скоро торг?
– Завтра едем.
– Я с вами.
– Нельзя, никак нельзя! Не довезем мы тебя, ты ведь очнулся только!
– Зовут как?
– Ванко Сивый. А тебя?
И тут незнакомец задумывается, будто забыл свое имя, и закрывает левый глаз. Он закрыл бы и правый, но безобразное веко лишь нелепо дергается, и гость оставляет тщетные попытки. Он замирает на несколько мгновений, потом его передергивает, и раздается неприятный клокочущий хрип. Ванко в замешательстве осознает, что слышит надрывный смех.
Из непонятного бормотания паренек выхватывает лишь одно слово.
– Рахан? – переспрашивает он.
– Да, – отвечает спасенный, после чего неожиданно сильно сжимает запястье мальчика своими, на первый взгляд слабыми пальцами и, приблизив вплотную кажущееся безумным лицо, быстро и жарко излагает свою просьбу. Потом он откидывается назад и бесконечным заклинанием шепчет: – Найди, пацан!
Ванко сидел на носу лодки, всматривался в приближающиеся родные стены, вспоминал события двухнедельной давности и гадал – в каком состоянии встретит его Рахан. Было немного неловко – не оправдал надежд и не выполнил задания, но при этом сделал все, что мог, совесть мальчика была чиста. Вдали уже можно было различить фигурку караульного на вышке и скапливающихся на берегу муравьев-людей. Значит, путешественников уже заметил бдительный смотрящий и у маленькой пристани собрались встречающие.
Дружеские объятия встречающих охотников и слезы на глазах женщин – достойная награда вернувшимся путешественникам. В маленькой закрытой общине отсутствие каждого члена ощущается достаточно остро. Полное неведение о судьбе отправившихся в далекую дорогу заставляло домочадцев каждый день с тревогой вглядываться в ту сторону, куда ушла половина боеспособных мужчин рода. Поэтому их возвращение без потерь и в полном здравии – отличный повод для праздника.
Ванко диву давался: во всеобщей суете и приготовлениях создавалось впечатление, что на хуторе живет в два раза больше народа – все высыпали во двор и деловито сновали между постройками, собирая на стол. Паренек осмотрелся – и увидел отстраненную одинокую фигуру. Человек сидел на положенном набок бревне у длинного коровьего хлева, понурив голову, положив на колени руки с опущенными ладонями. Мешковатый балахон с капюшоном, похоже, был извлечен из кучи старья, хранившегося на чердаке главной избы. Темно-серые брюки с выцветшей алой каймой, наверное, были найдены там же. Скрывающий лицо капюшон и знакомая перекошенность в плечах, пронизывающая весь облик отрешенность. Ошибиться невозможно – Рахан нашел в себе силы выйти погреться в скупых лучах солнца. Сивый сказал после: