Сергей Антонов - Метро 2033. В интересах революции

Босоногая казашка лет пяти пришла с матерью, ведя ее за руку. И Кольцов сразу понял, почему заговорить с ним пытается не сама женщина. Блокнот и ручка упали на песок. Девочка привела мать потому, что та была не в состоянии идти куда-либо самостоятельно. Вирус действовал, как и полагается, — безжалостно и безупречно. Ноги и руки женщины распухли, как колоды. Казалось, еще чуть-чуть, и покрасневшая кожа не выдержит, лопнет, забрызгав все вокруг зараженной кровью. Глаза у женщины превратились в узкие щелки, а из уголка рта на подбородок стекал тонкий ручеек слюны.

Кольцов, хоть и был защищен от заражения антидотом, вынести этого зрелища не мог. Он собирался броситься к женщине, но вместо этого рухнул на колени. На четвереньках вполз в палатку, отыскал респиратор, потом вернулся к девочке и нацепил маску ей на лицо. Однако та сорвала респиратор и заговорила на родном языке, показывая на мать и протягивая к ученому грязные ручонки. Кажется, просила помочь. Владар же, не отрываясь, смотрел на кулачок малышки. В нем что-то было зажато. Девочка что-то принесла.

Кольцов присел на корточки, погладил девочку по прямым смоляным волосенкам и, завладев ее рукой, разжал пальцы. Потом мать с дочерью ушли. Медленно двинулись по узкой, поднимающейся к вымершему кишлаку дороге навстречу выползающему из-за горных вершин солнцу. Босоногая малышка увела умирающую мать домой. Когда они скрылись за поворотом дороги, Владар зашелся рыданиями и принялся топтать свой блокнот. От сознания собственного бессилия, от невозможности исправить то, к чему приложил руку. От того, что до конца своих дней обречен вымаливать прощение у Бога и людей.

Давая согласие на участие в эксперименте, Кольцов убеждал себя в том, что он — теоретик. Даже когда выяснилось, что массовое производство антидота требует огромных затрат и было приостановлено, он продолжал упрямо твердить себе: все обойдется. Встреча с жертвами проекта «Немезида» опустила молодого ученого с небес на грешную землю. Владимир Дарвинович осознал, что никакой он не теоретик, а самый что ни на есть практик. Практик-убийца.

Когда слезы высохли, ученый разбудил руководителя проекта и сказался больным. Вид у него был и впрямь неважнецкий. Ему поверили, и в полдень Кольцов уже трясся в кузове военного грузовика, а вечером вылетел из Алма-Аты в Москву.

В институте он побывал только два раза: когда принес заявление об увольнении по собственному желанию и когда обходил с «бегунком» многочисленные инстанции родной конторы. Под пристальными взглядами руководителя института и людей с каменными лицами дал повторную подписку о неразглашении государственной тайны — как будто первой, накарябанной им при приеме на эту инфернальную работу, было недостаточно.

Потом были духовная семинария и маленький приход в Подмосковье. Бывший ученый стал священником, посредником между Богом и людьми. Прихожане были им довольны. Он и сам ощущал, что помогает им. Однако себе помочь так и не смог. Бог принимал от Владара молитвы за других, но никак не отвечал на мольбы самого священника.

Когда мир разлетелся на мелкие куски и люди ушли в метро, Кольцов посчитал это очередным испытанием неба лично для себя. Он продолжал искать Бога, блуждая по туннелям и станциям подземного лабиринта. Прошел через все ужасы метро, огромной клетки с запертыми в ней остатками человечества.

В конце концов он попал за решетку на Чеховской. Наблюдал за тем, как нелюди, украсившие себя трехконечной свастикой, уводили на казнь тех, кто, по их мнению, засорял метро, прислушивался к грохоту автоматов расстрельной команды, доносившемуся из туннеля, и ждал своей очереди. Но его неожиданно отпустили: даже бесы Рейха не смогли поднять руку на того, чьей судьбой лично распоряжался Всевышний.

Владар жил на Полежаевской в то самое время, когда там начали пропадать отдельные путешественники и даже вооруженные до зубов отряды. Отмеченный печатью проклятия, он был лишен права погибнуть, не заплатив по счетам: священник ушел со станции за день до того, как все население Полежаевской сгинуло в одночасье. С тех пор Кольцов не раз и не два убеждался: и маленькие, и большие проблемы метро обходили его стороной. Он без опаски бродил там, где обыкновенный человек мог погибнуть в два счета. Пули пролетали мимо, и даже отравленные иглы людей Червя причиняли вреда не больше, чем комариные укусы.

Поползли слухи о том, что он неуязвим и живет не первую сотню лет. Владар не отрицал и не подтверждал их. Он продолжал искать уединения и, наконец, нашел его подобие в боковом туннеле перегона Савеловская-Дмитровская. Очистил от залежей мусора подсобку, напоминавшую скромными размерами келью, разложил там свои нехитрые пожитки. Ниша в стене, оставшаяся после выдранного оттуда рубильника, прекрасно подошла для картонной иконки и заправленной машинным маслом плошки с фитилем, служившей лампадкой.

Когда заканчивались сушеные грибы, старик уходил в заброшенные туннели и возвращался с карманами, набитыми патронами. Их он находил в тех уголках Метро, которые давно стали для обыкновенных людей запретной зоной. Мертвецы, ставшие жертвами «плохих туннелей», открывали Владару тайны своей гибели и отдавали то, что им больше не требовалось.

Редкие появления Владара на Савеловской производили там настоящий фурор. Жители станции смотрели на отшельника со смесью интереса и ужаса, а когда старик, нагруженный пластмассовой канистрой и мешком грибов, уходил к себе, начинались перешептывания и рождались легенды, одна невероятнее другой. В этих историях монах выступал в роли праведного старца, раскаявшегося разбойника, ставшего на путь святости.

С действительностью они не имели ничего общего, а самым невероятным в жизни Владара было только одно — предмет, принесенный ему маленькой казахской девочкой: православный крестик, непостижимым образом оказавшийся там, где его просто не могло быть. Разгадку этой тайны Владар искал, бодрствуя в молитве и забываясь коротким сном на голом цементном полу. Именно тогда к нему приходил смуглый ангелочек из далекого горного кишлака, прекратившего существование задолго до Катаклизма.

Девчонка уже не просила у отшельника помощи. Она выжидательно смотрела на него и молчала. Всегда молчала. Владар просыпался в холодном поту, бросался к иконе и принимался молиться, сотни, тысячи раз повторяя слова, выгравированные на тыльной стороне крестика, который прятал на груди. Спаси и сохрани. От себя добавлял «И прости…».

Бог милосерден. Старик чувствовал, что Господь простил его. А вот девочка… В ее черных глазенках, в осуждающем взгляде, неотступно следовавшем за ним все эти годы, не было прощения — только боль потери и вечный укор. И тут не помогали ни плач, ни раскаяние, ни ночные молитвы.