Сверкали стройные бедра и округлые колени, покачивались груди — то соблазнительно-полные, то маленькие и твердые, как недозревшие яблоки, расцветали соски — тепло-коричневые, розовые, золотистые, взгляды манили к себе, губы улыбались, волосы, то светлые, как лен, то огненно-рыжие, каштановые, черные, волнами спадали на хрупкие плечи, локоны змейками вились меж грудей. Женщины плыли нескончаемой чередой, и Одинцов стал узнавать их, хоть имена вспоминались не сразу, а некоторых он вспомнить вообще не смог. Черноволосая пылкая Макарена, его подруга в Никарагуа, гибкая Зия, смуглая ксамитка Р'гади, Лидор в облаке пышных волос, горевших вокруг лица огненной орифламмой, вьетнамка Эу Ко с золотистой кожей, своенравная Тростинка, дочь Альса из Дома Осс, так похожая на Светлану, его первую жену, а вот и сама Светлана и с ней вторая супруга, Ольга, сидят на тархе и манят к себе нежными руками, обещая покой и забвение.
Внезапно он услыхал стихи. Кто декламировал их? Светлана? Она любила поэзию…
Далеко-далеко,
В том краю,
Где нет места печали,
Тихо лодка плывет.
Я от берега снова отчалил…
Далеко-далеко
Продолжается жизнь,
Начинается день,
Я там был бы —
Далеко-далеко,
Если б смог долететь…
Одинцов пошевелился, застонал — и голос смолк, круг черных тархов внезапно распался. Теперь он сидел в кабинете Шахова, своего начальника и сослуживца. Шахов, в генеральской форме, навис над ним точно каменная глыба и, дергая за воротник, допрашивал: «Это что же получается, Георгий?.. Решил не возвращаться?.. Долг и родину забыл? А родина тебе ведь все дала, и погоны твои, и чин, и ордена, и пенсию!» — «Я их кровью заработал», — хотел возразить Одинцов, но фигура генерала словно растроилась, и две ее части начали меняться, преобразовываться, так что спустя недолгое время явились в кабинете, кроме генерала, старый Виролайнен и психолог Елена Гурзо. Она погрозила Одинцову пальцем и, повернувшись к Шахову, произнесла: «Зря стараетесь, Сергей Борисович! Вам его не вытащить оттуда! Сгинет! Заживо сгниет! У него ведь начинается гангрена! И никаких лекарств… ни лекарств, ни медицинской помощи…»
Но Виролайнен, глядя прямо в глаза Одинцову, принялся вещать, спокойно и неторопливо, точно лекцию читал: «Вы ошибаетесь, Елена Павловна, есть у него лекарство, есть. В составе радиации подавляющего большинства светил можно выделить ультрафиолетовую компоненту, влияние которой на живые организмы нельзя расценить однозначно. С одной стороны, она губительно воздействует на органические ткани, активизируя их деструкцию и необратимый распад. С другой — под влиянием ультрафиолета хромосомы и другие генные структуры, ответственные за воспроизводство клеток, начинают активно мутировать. Существует мнение, что именно такая трансформация привела к возникновению жизни на Земле — в частности, разумной жизни. Следует также отметить, — тут старый академик вроде бы подмигнул Одинцову, — что воздействие коротковолнового излучения на больные ткани часто приводит к благотворным последствиям. Вот почему в современной медицинской практике…»
Голос Виролайнена удалялся, замирал, стол в генеральском кабинете отъехал куда-то вбок, оставляя за собой полосу золотого песка. Стены комнаты раздались и начали таять, за ними серело небо с редкими звездами.
Одинцов открыл глаза. Приближался рассвет. Яркие точечки на небосводе исчезали одна за другой, луны скрылись, облака на востоке порозовели. В воздухе, сравнительно прохладном — не больше тридцати пяти, — носились огромные птицы с длинными клювами и сизым оперением, их пронзительные резкие крики вывели его из забытья.
Птицы! Подумать только, птицы — в устье Зеленого Потока! Где же они прячутся днем?
Он пошевелил левой ступней, и горячая волна боли прошла от колена к бедру и выше, через все тело, отдавшись под черепом взрывом гранаты. Стиснув зубы, Одинцов подавил стон. Нет, он не умрет на этом пустынном островке от ничтожной раны! Сейчас он даже не думал о том, что Георгий Одинцов, инструктор баргузинского Проекта, в принципе, не может умереть. Его настоящее тело — там, на Земле, — хранится в прочном саркофаге, в гипотермии, под наблюдением медиков. Достаточно ввести себя в легкий транс и пожелать вернуться…
Нет, такой исход его не устраивал. Помимо привязанностей, тайн и плоти Арраха бар Ригона, всего, что держало Одинцова здесь, бегство стало бы поражением. Он не признавал поражений — во всяком случае, сражался до конца.
Первый солнечный луч скользнул над морем, невольно обратив его мысли к недавнему сновидению, не столь сумбурному, как остальные. «Воздействие коротковолнового излучения на больные ткани часто приводит к благотворным последствиям. Вот почему в современной медицинской практике…» Внезапно Одинцов поймал себя на том, что повторяет слова академика, будто читает невидимую книгу. Он приподнялся, всматриваясь в край солнечного диска, торжественно всходившего на горизонте под аккомпанемент птичьих криков.
«Ну и умелец Виролайнен!» — подумал он снова, как в тот раз, когда опознал Ртищева в теле Грида. Но был ли Виролайнен истинной причиной? Возможно, его подсознание само подсказало путь к спасению? Но даже если так, обличье Виролайнена выбрано не даром: народ в России доверяет академикам. За годы советской власти это стало инстинктивной реакцией.
Одинцов нашел в себе силы ухмыльнуться и выбрался из флаера. За ближайшие полчаса, передвигаясь ползком со скоростью улитки, он сумел подтащить к машине несколько плоских камней. Сложив из них нечто вроде помоста вровень с порогом, он содрал бинт, промыл посиневшую, сочившуюся кровью и гноем рану, потом залез внутрь, выставив ногу на солнце. Колено, щиколотку и стопу он заботливо прикрыл крупной галькой, оставив под облучением только раздувшуюся сизую опухоль размером в две ладони.
Первый сеанс продолжался десять минут — Одинцов отсчитывал время по глубоким равномерным вдохам. Затем, на протяжении дня, он еще пять раз повторял процедуру, не перебинтовывая рану вновь, а все время держа ее открытой. Видимого улучшения не произошло, однако он знал, что говорить об успехе или неудаче рано. Его по-прежнему мучила лихорадка, он ничего не ел, но наполовину осушил второе кожаное ведро с водой. Она уже имела отвратительный привкус, но все же это было лучше, чем ничего.
Ночь прошла относительно спокойно. К своему изумлению, под утро Одинцов ощутил голод. На ощупь нашарив мешок с сушеной рыбой, он съел несколько кусков и стал с нетерпением ждать рассвета.
