Осознав, что с ним беседует русский, американец повеселел и сразу сослался на тридцатый пункт Женевской конвенции. Последнюю фразу случайно услышал Гриша, заглянувший в палатку справиться насчет табачку и, дурень, решил пошутить в своем стиле.
- Командир, - сказал он на хреновом английском с тупым безразличием в голосе, - веревка старая, она опять порвалась, этого придется расстреливать.
С летчика сразу слетела спесь. Он не на шутку струхнул, но все еще пытался геройствовать:
- Если со мной что-то случиться, Америка отомстит!
- Слышь, фазан, - обиделся Гриша, - это ведь я крылья твои подрезал. Так что думай в следующий раз, с кем говоришь! - и выдал крылатую фразу, место которой золотом по граниту. - Россия была великой, когда Америки еще не было, и будет великой, когда ее больше не будет!
Постепенно пленный разговорился. Был он вполне опытным летчиком, на счету семьдесят шесть боевых вылетов, из них последние пять в четвертую зону. Основная задача - удары на разрушение. Целью считается все: переправы, школы, больницы, рынки, деревни. Трассу полета ему, как командиру звена, сообщали за сорок минут до вылета. Вместо цели назвали координаты: 20 градусов 40 минут северной широты, 107 градусов 4 минуты восточной долготы. Джеф воевал, как учили: вел самолет по приборам, командам по радио и встреча с советской ракетой была для него полною неожиданностью.
Векшина больше интересовало моральное состояние американских солдат. И Мэйсон проговорился: каждый на базе Такли мечтал о ранении - куда-нибудь в ногу, в руку, но так, чтобы рана была не очень тяжелой, только бы лечь в госпиталь, да пораньше вернуться домой.
Летчика увели. Потом зашел шифровальщик, принес депешу, сказал, что-то очень срочное. А Гриша не уходил, все мялся, шмыгал носом. Другой бы сидел, тихо радовался, да вертел в гимнастерке дырку для ордена.
- Слышь, командир, - прошептал он, улучшив момент, - шо-то на сердце погано. Треба тикать, бо воны это дело так не оставлють!
- Почему ты так думаешь? - с нажимом спросил Векшин, пряча в карман шифровку. Он уже знал: у начальства в Ханое похожие планы.
- Та-а... задницей чую!
- Тикать, говоришь? Ну, ладно, - притворно вздохнул Векшин, - поверим твоей заднице на слово.
Той же ночью пришли тягачи, и технику утащили. Вместо нее поставили муляжи из резины. Не успели закончить минирование, по цепочке передали: ждите гостей. А что удивляться? - американец всегда приходит туда, где уже получал по рылу потому, что злопамятен и жаждет реванша.
Как было на этот раз, Векшин не видел, его срочно отозвали в Ханой, потом в Москву, потом вот, сюда. Если верить Сидору Карповичу, управились без потерь. Янки долго поливали свинцом окрестности и подставу, а потом подошли вертолеты и выбросили десант. Прямо на мины, прямо туда, где их уже ждали.
- Понимаешь, Аугусто, - грустно сказал Векшин, прогоняя воспоминания, - не бывает законов войны. Война - не дуэль двух джентльменов, это грязь, полное беззаконие. Здесь важна каждая мелочь, если она, хоть на микрон, может сказаться на результате. Даже мудреная психология - это тоже наука войны. Целый отдел изучает типовые портреты солдат из разных социальных слоев. Потом выводится нечто среднее, отдельно для негров и белых.
Если наука не врет, янки - типичный продукт американской системы, какие б погоны он не носил. Где-то на уровне подсознания он понимает, что слабоват, хотя бы в сравнении с тем же киногероем, символом нации. Но рейнджер никогда не признается в этом даже себе, будет подпрыгивать выше собственной задницы, чтобы прогнать эти подлые мысли, чтоб доказать всему миру, что Техас больше Африки, а он круче любого русского, или кубинца.
Доблесть врага - лишний повод его уважать. Это из Кодекса чести истинного солдата. Если, конечно, этот солдат не янки. Тех, кто сильнее его, он ненавидит и считает своими врагами. Не мною замечено, что средний американский солдат очень жестоко обходится с пленными, а там, где возобладали эмоции, нет места для творчества - ненависть слепит.
- Ты, Женька, говори проще, - вцепился в беседу Мушкетов, наверное, наболело. - Для меня, например, война - это отдушина, место, где можно легально выплескивать злость на себя, на других, на беспросветную бытовуху. Вот жена моя... плюнула на все и ушла - тесно ей в коммуналке с мышами да тараканами. Она ведь ни дня не знала, что я за границей геройствовал. Думала, что муж ее снабженец, толкач, да еще и дурак, который живет честно и не берет взяток. А вот для янки! Для янки война - это реальный шанс кратчайшим путем добиться успеха в "обществе равных возможностей". То есть, что мы имеем? - перекосы в идеологии... ты что-нибудь понял?
Аугусто долго что-то там, в уме, пережевывал и вывел, наконец, свое резюме:
- Нет у американцев никакой идеологии, это обычная низкопробная пропаганда.
- Тут ты не прав, - возразил ему Витька и опять поднял вверх указательный палец, - отсутствие идеологии - тоже идеология. А по большому счету, у каждого государства должны быть свои герои. Это его основа, можно сказать, нравственный стержень. Надо же молодежи брать с кого-то пример? У вас это Че Гевара, Хосе Марти, Антонио Масео, тот же Фидель Кастро. Их знают не только на Кубе и в нашей стране, но даже на других континентах. О России пока помолчу, хвастать в гостях неприлично, да и не хватит пальцев всех перечесть. А у США? Честно говоря, даже не знаю, кого и назвать. Может быть этот... как его? куда мы сейчас едем?
- Хемингуэй? Нет, он не герой, а писатель. Так что не очень похоже, - засомневался Векшин. Тема его увлекла, с героической точки зрения он на Штаты еще не смотрел.
- Да какой он американец?! - возмутился Аугусто. - У нас его все считают своим. Те, кто с доном Эрнесто встречался при жизни, до сих пор называют его "дядюшка Хэм".
- Так уж и все? - хитро улыбнулся Мушкетов, - мы тут недавно слышали разговор журналистской братии с одним пожилым рыбаком...
- Не обращайте внимания, - смутился Каррадос, - это отсталые люди, выходцы из Африки, исповедующие вуду, их у нам мало. Все они почему-то боялись Хемингуэя, а после его загадочной смерти, стали боятся еще сильней: для них он колдун, ньянга.
- Как ты сказал?
- Ньянга - человек, убивающий свое тело для того, чтобы жить вечно, о таких говорят шепотом и с мистическим ужасом. Бывать в доме Хэмингуэя - это очень большое табу. В ослушника может вселиться душа колдуна и сделать с ним все что угодно. Этот дом обходят далеко стороной даже морем, когда выходят на промысел. Представляете?
- У каждой религии свои предрассудки, - осторожно заметил Векшин, обозначив свой интерес в обтекаемой форме.
