себе, как всегда переругиваясь, родители, а она смотрела на вдруг приблизившиеся звёзды и повторяла слова чужой любви, вдруг ставшие её собственными. Потом Агапе все же легла и даже уснула. Сон был светлым и тревожным, как ранняя весна, а утром девушка столкнулась с певцом. Разговор вышел коротким… Единственный их разговор, прерванный бабушкой с её половиками. Марк просил, и она обещала вечером выйти. Она вышла. Она ждала…
– Вот ты где!
– Я… Я тут.
– Вижу. Разве можно не увидеть звезду?
– Не говори так…
– А как мне говорить? Я никогда ещё не держал звезду за руку. Странное чувство.
– Я не звезда!
– Врёшь… Ты звезда-врунишка, вот и врёшь…
Он не верил, а Агапе верила. Каждому слову, взгляду, улыбке. Она, всю жизнь слушавшая про похищения, изнасилования, обманы, не боялась и не сомневалась. Вспыхивали у горизонта синеватые искры, шелестели сухие травы, важно плыл по небу лунный щит.
– Раньше на нём проступали лики богов, потом люди подняли руку на бессмертных, и боги отвернулись. Нам остались лишь пятна.
– Это сказка?
– Нет, потому что я знаю только одну сказку. Это – ты.
Сказкой была не Агапе, сказкой была эта ночь и двое, бредущие рука об руку по ставшему небом полю. Он спрашивал, она отвечала, она спрашивала, он рассказывал. О великом озере и великом городе. О канувшем в воду храме. О прекрасных титанах, что когда-то ходили по земле. Они были светловолосы и светлоглазы, как Агапе, они не знали старости и болезней, а потом проснулась зависть, и красота иссякла…
– Это трудно понять, – сказал Марк. – Как бы я хотел их вернуть и показать тебе…
– Трудно понять? Почему? Они… эти золотые были другими… Не такие, как, как… – Понять легко, трудно высказать, объяснить, как не хочется слушать про женихов, налоги, шерсть и мукý, как тошно глотать уличную пыль и улыбаться судье Харитону…
– Они были такими, как ты, Агапе. А может, ты из них? Я состарюсь и умру, а ты будешь срезáть виноград, улыбаться и ждать своего золотоволосого и вечно юного…
– Я буду ждать только тебя. Всю жизнь!..
* * *
– Где ты шлялась? Где, я тебя спрашиваю?! Дрянь! Дура неблагодарная…
– Постой, Хриса! Может, ещё ничего…
– А то не видно!..
– Хоть бы и видно, нечего орать! Услышат ещё… Живо в дом!
Мать послушалась, схватила Агапе за руку, так что девушка едва не закричала, и потащила к кухонной двери. Бабушка переваливалась следом, отца видно не было. Дом и улица спали, небо было полно звёзд, но они вдруг стали тусклыми, как стекляшки, к которым пристало мыло. Бабушка закрыла дверь, мать, больше ничего не стесняясь, ударила дочь по щеке. Это было не больно, не так больно, как впившиеся в запястье ногти, но Агапе заплакала. От обиды, от того, что полёт кончился в пропахшей вчерашним соусом кухне.
– Плачешь? – прошипела мать. – Раньше надо было! Кто?! Судья или кобель этот захожий?..
Отвечать было нельзя. Слова бы добили то, что ещё трепетало на краешке души, что нельзя было отдавать. Мать с бабушкой зло спорили, но они не спорили и не ссорились, только ругаясь с отцом. Ей повезло, что бабушка не спала. Наверное, повезло…
– Ты дала?! – Они с Марком стояли так же близко, только там были любовь и небо, а здесь – злоба и доски над головой.
– Мне пора.
– Уже?
– Ох, я и так…
– Звёзды утром меркнут, я знаю…
– Ну?! Молчишь?! – Как кривится материнский рот, как уродливо кривится! – Ты только глянь на неё…
– Я гуляла, – вдруг сказала Агапе, – я ходила к оврагам…
Мать опять зашипела, а бабушка вдруг толкнула Агапе на скамью. Её осматривали, как какую-то овцу. Девушка не кричала и не отбивалась, только стиснула кулаки и поняла, что до сих пор сжимает сорванную Марком веточку бересклета. Все, что осталось от счастья.
– И чего орать было? – Бабушка отобрала зелёный прутик, зевнула и вытерла руки прямо о платье. – По себе судишь, коза гулючая? Не видишь, что ли, гадать она бегала. Наслушалась, не без того, так все уши развесили, даже мордоворот твой, а уж девчонка-то! Да ещё и луна полная…
Ей всё-таки повезло и с бересклетом, и с луной. В полнолуние у оврага срезают ветки и кладут под подушку – увидеть жениха. Только она никогда не искала женихов, а гадать… Она всё знает и так!
– Выпей горячего и ступай спать. Может, и впрямь кого увидишь. Только не сукновала…
– А чем он плох?! – вскинулась мать. – Сейчас за одно одеяло больше дадут, чем за…
Сукновал, мукомол, племянник мытаря… Хорошо, судья Харитон женат, уж его-то родители не упустили бы.
Девушка сбежала под спор о ценах на перо. Знай Агапе, где сейчас Марк, она бы бросилась за ним в чём была, но певец ушёл, то есть это она ушла, потому что спешила домой. Время Всемогущее и дочери его вечные, ну почему, почему она вернулась?!
* * *
Если не уснул ночью, на рассвете не уснёшь и подавно. Позже – запросто, но когда тьма становится дымчатым хрусталём, просыпается богиня дорог и зовёт. Её зов слышен не всем, но властен над всеми слышащими. Марк слышал, и ещё он всё равно уходил. У певца две жены – дорога и китара, третья ему ни к чему.
– Так я и знал! – подал голос фавн, которого пришлось растолкать, ибо козлоног дрых на дорожном мешке. – Врал ты всё. Гулял он… Лёжа тоже гуляют, когда гулящие.
– Подвинься! – не стал вдаваться в подробности певец. – Или вставай, если жрать будешь.
– И кушать, и пить. – Козлоног уже сидел на корточках, раздирая пальцами кучерявые лохмы, из которых лихо торчали рожки. – Ты меня разбудил, ты меня и корми!
– Доставай. – Марк кивнул на мешок, который был слишком тяжёл, чтоб его волочь до следующей харчевни, где будут песни, а значит, и хлеб, и мясо, и вино. – Что найдёшь съедобного – твоё.
Фавн и не думал церемониться: поесть он любил почти так же, как поболтать.
– Не приспичило б тебе девулю валять, – объявил он, – я бы к вечеру ещё чего припомнил… Нет, ну какова! Один вид, что недотрога, хотя от козы – козлёнок. Хриса-то…
– Заткнись и жуй. – Марк красноречиво тронул дорожный посох. – Я, к твоему сведению, её ни разу не поцеловал!
– Тогда какого… – ошеломлённый фавн аж выронил головку сыра, – какого… ушастого уматываешь?
– Про одно дело вспомнил. – Не окажись Агапе столь пуглива, он бы уже заработал счастье на ночь и ярмо на всю жизнь. Что бы он стал
