«Пора!» — решил он, и на несколько секунд завис над своим телом.
Морда была ещё та! — перемазанная в крови, бледная, с ввалившимися щеками и синюшным цветом прикрытых век.
«Эко тебе досталось», — со щемящим чувством жалости подумал он о самом себе и, сосредоточившись привычной тонкой струйкой потёк к макушке.
«Мать честная, до чего же больно!» — ахнул он, стиснув зубы. И не удержавшись, начал тихонечко подвывать:
— У - У — У - У! — в безнадёжной попытке этим протяжным «у-у-у-у» хоть как-то уменьшить эту рвущую, пульсирующую боль.
Боль была свежей, яростной, невыносимой! Как будто снайпер только сейчас выпустил свои безжалостные пули!… Где она, та спасительная темнота беспамятства, которая помогла ему в прошлый раз?! Не было её… НЕ БЫЛО!!!
Сердце бухало как колокол, толкая тяжёлую тугую кровь медленными ударами парового молота. И эти удары пытались, пытались пробить голову изнутри, вырвавшись кровавыми ручейками из носа и ушей. Снизу, от ног, толчками вонзались тупые раскалённые жала, скручивающие тело в непредусмотренную никакими законами спираль и вызывающие желание орать во всё горло, и бешено кататься, ничего не соображая, по земле.
Переход от легкого, безмятежно-радостного астрального состояния был настолько резок, что, пытаясь спастись от разом навалившейся стотонной боли, он забарахтался изо всех сил, как утопающий, пытающийся вырваться из толщи захлестнувшей волны. И… неожиданно почувствовал мгновенное облегчение, не сообразив сразу, что опять висит над своим телом, видя всё тоже осунувшееся бледное лицо с ввалившимися щеками и синюшным цветом прикрытых век….
«Тьфу ты… епонский бог», — чертыхнулся он и, повисев секунд тридцать, опять устремился к макушке.
На этот раз он уже знал, что его ждет…
«Я спокоен, спокоен, спокоен», — как щитом закрылся Глеб первой фразой, не дав боли сразу взять над собой верх.
«Я легко владею собой», — спешно укрепил он свои позиции и тут же, ощущая растущую уверенность, нанёс решительный удар. «Боль всё слабее… слабее… слабее…», — медленно выговаривал он, чувствуя, как та, подстёгнутая его волей заметалась, съёжилась и отступила. Спряталась до времени в своей пульсирующей, багрово-чёрной, оставленной пулей норе. Боль притихшая, но готовая в любую минуту ринуться в безжалостную атаку, чтобы грызть, рвать, жечь, неотступно терзать свою жертву, если вдруг учует малейшую слабину.
Глеб перевернулся на живот, спрятал вывалившийся из руки пистолет, подобрал гранаты и пополз на свой последний рубеж.
Раз-два-три! Раз-два-три! Раз-два-три! — работали локти, как неутомимые паровозные шатуны, передвигая грузное тело без малого сантиметров на семьдесят. Раз — два — три! Раз — два — три! Раз — два — три! И ничего, что ноги волочатся по земле и осколки раздробленной кости, цепляясь друг за друга, вбивают красные иглу в мозг. Руки-то работают! Раз — два — три! Раз — два — три!…
Но этого неутомимого движения, взбодрённого аутотренингом тела, хватило ровно на полдороги. Крови… слишком много крови…
Раз — два-а-а… тр-р-ри-и… Р-ра-а-з… д-д-ва-а-а…
Дурак ты, сержант! Вот и повязка сползла. Жгут надо было!
И не удивляйся, что штанина к ноге прилипла. Ты лучше назад оглянись — дорожка-то, кровавая за тобой тянется. И перекошенная физиономия, которой ты в траву сунулся, уж белее и быть не может. Слабак ты оказывается, Глеб Ткачёв! Слабак!
… «Шалишь!… Сдохну, а доползу!»…
Кто сказал, что в тебе всего три четыреста семьдесят? — Это только когда ты в пирамиде стоишь, да и то без магазина! После марш-броска на все десять тянешь, а отмотаешь полста КеМе — как гиря двухпудовая на плече висишь.
Ну а сейчас сколько? Центнер? Два?
Толкай давай! Выше ствол! Ещё выше! Что, круги розовые перед глазами и пелена?! — У штангистов тоже круги и жилы рвутся, когда вес за двести!
Что-то чёрное появилось??
Не поймёшь что? — Да мушка же это, мушка! Совмещай!
Рябит всё и цели не видно?!
Ждать и держать! Держать!… Держать… Мать твою! Держа-а-а-ть! Чёрт с ней, с прокушенной в кровь губой! Должна же она пропасть, эта мутно-розовая пелена!… Держать!
Не чувствуешь, что ли — мушка вниз пошла! Держа-а-а-ть!
… Ну а теперь дави… плавно, без рывка. Ты же его уже видишь…. Вот он, в просвете листвы, СУКА!!
Палец Глеба придавил спуск, и автомат прогрохотал короткой очередью.
«Как мешок с дерьмом», — проследив за ломающим ветки, стремительно упавшим телом, облегчённо ткнулся сержант лицом в траву. Медленно прикрыл веки и замер. Сил больше не было. И даже рана уже не пульсировала остатками крови.
«Не успеют», — отстранённо подумал он, чувствуя, как безжизненно деревенеют обескровленные мышцы, и снизу, от ног, неумолимо поднимается лютый холод. «А жаль»…
«СМЕРТИ НЕТ, РЕБЯТА!»…
Ч а с т ь 2 По ту сторону смерти
— Всё. Будем зашивать! — удовлетворённо распрямился Эберс, отодвигаясь в сторону и давая возможность подойти ординатору с аппаратом для наложения швов… — Не думал я, что он выдержит. Две пули в грудь — это две пули в грудь, а не косточки от изюма!… Крепким оказался! Хотя по виду, честно говоря, этого не скажешь, — окинул он взглядом долговязого парня, лежащего на операционном столе, мосластые колени которого беззастенчиво выпирали через простынь, а здоровенные стопы ног, торчащие несуразными холмами, сами просились, чтобы их укоротили дюйма эдак на два.
Свет налобной лампы хирурга, сместившись на лицо пациента, неожиданно резко оттенил мертвенную бледность кожи и посеревшее под прозрачной маской губы.
— Остановка дыхания! — тут же, подтверждая возникшие опасения, ударил по нервам голос анестезиолога. — Дыхания нет. Пульс слабеет!
«Сглазил, чёрт меня возьми! — выругался про себя Эберс. — Наверняка бронхиальный спазм»…
— Немедленно полкубика атропина и тройную дозу дитилина. Отсос слизи их бронхов! — негромко распорядился хирург, стараясь унять волнение. Ему нестерпимо захотелось снять марлевую повязку и закурить. Он не курил уже три часа. Да и вообще, если бы не привезли этого парня с пулевыми ранениями, он давно бы сидел дома и потягивал в кресле свой любимый шерри.
Хотя бригада работала быстро и чётко, но Эберсу казалось, что люди ползают как сонные мухи. Время! Вот чего ему не хватало. Хотя бы несколько минут….
— Артериальное давление падает, — неуместно бодрым баритоном прокаркал Дементини, вызвав у Эберса чувство неприязни. — Тридцать… — Двадцать… — Остановка сердца! — добил Эберса итальяшка под монотонный писк кардиографа, чертившего на экране мерцающую прямую…
