Самое интересное, что кличку Крупской я знал, потому что семинары по истории КПСС не прогуливал. Да и никто их не прогуливал, ибо чревато. Но Владимир Аксенов такие тонкости знать не мог, и я помотал головой.
– Ее звали Рыбкой. Надежду Константиновну перекашивает, если к ней кто-то по старой памяти обращается. И вообще, от самого слова рыбка начинает кривиться.
А вот этого не знал ни Вовка Аксенов, ни я. Перекашивает от слова рыбка? Хм… Понял.
– Наташа, ты мне еще что-то про подругу хотела рассказать? – напомнил я.
– Да, про Дашу Изотову. Мы были лучшими подругами – Мирра, Даша и я. Мы с Миррой, скажем так, из состоятельных семей, а Дашка дочка простого рабочего с Путиловского завода. Ну, может, и не совсем простого, раз мог заплатить за учебу дочери, я точно не знаю, но Дашка любила на этом внимание заострить – мол, я дочь пролетариата, а вы – нахлебники. Я в девятьсот четвертом году закончила гимназию, ушла в революцию, а девочки продолжали учиться. Слышал, наверное, что женских гимназиях можно было получить аттестат учительницы, если закончишь дополнительный класс? Мирре учится не особо хотелось, но очень она боялась, что ее сразу выдадут замуж, а Даша мечтала работать учительницей. Она не была революционеркой, скорее, этакой либерально настроенной девушкой. Мол, все беды от невежества, а главная беда – болезни и войны. В мае девятьсот пятого года, когда нужно сдавать экзамены, Даша отправила телеграмму японскому императору и поздравила его с победой над русским флотом при Цусиме.
– Ни хрена себе! – присвистнул я.
– Тогда вся либеральная общественность выступала за поражение. А я… Как большевичка, я должна была разделять интересы партии, но как у сестры погибшего дипломата у меня к этой войне совсем иное чувство. Понимаешь?
– Не то слово, как я тебя понимаю, – хмыкнул я. – Я ж сам участвовал в германской войне, в той, которую следовало проиграть. Умом, кажется, понимаю, что благодаря поражению, империалистическая война должна перерасти в гражданскую, гнилой царский режим, все прочее, но если кто скажет, что Россия была обязана проиграть, тому в морду дам.
– Вот-вот… Умом-то многие понимали, а сердцем… И к Даше никаких репрессий не применяли, к экзаменам допустили. С ней только директриса поговорила – мол, девушка, нехорошо это, там наши братья погибли, а Дарья вспыхнула, а потом с собой покончила…
Глава девятая. Прованское масло
Сегодня в левом крыле отеля «Бургундия», где работала наша делегация, царил если не переполох, то некое смятение. У дверей номера Чичерина кучковались дипломаты о чем-то горячо дискутировавшие. Ко мне подскочил товарищ Ордынцев, один из полпредов средней руки, ранее командовавший батальоном где-то под Тулой. Кивая на дверь кабинета Чичерина, возмущенно сказал:
– Олег Васильевич, может, хоть вы ему скажете?
– А что такое? – сделал я удивленный вид.
– Вчера вечером Андрей Скородумов в больницу попал, сотрясение мозга. Врачи сказали: две недели постельного режима. Нарком говорит – несчастный случай, но я считаю, что это покушение на советского дипломата. Ладно, если бы он под авто попал, в Париже движение сумасшедшее, а шоферы гоняют, как обезьяны. Сами-то посудите, какой может быть несчастный случай в гостинице? Нужно немедленно отправить телеграмму в Москву, а в Париже срочно выходить на французскую компартию, пусть она выводит рабочих на митинг.
– Разберемся, – кивнул я, а потом спросил: – А вас сюда баррикады строить прислали или на дипломатическую работу?
Ордынцев открыл рот, чтобы достойно ответить, но тут же его закрыл. Он не знал моей настоящей должности, но знал, из какого ведомства меня сюда прикомандировали, а спорить со мной – это не с наркомом дискутировать.
– Товарищ Ордынцев, – жестко сказал я. – Если через минуту вы, – обведя взглядом собравшихся, добавил, – и все остальные товарищи не приступите к работе, стану считать это саботажем. Что касается товарища Скородумова, то я все выясню. Если несчастный случай, это одно. Если злой умысел, тогда другое. В этом случае виновник будет сурово наказан.
Дипломаты поворчали, но принялись расходится. А мне стало грустно. Что же, товарищ Чичерин, вы своих подчиненных-то так распустили? Ишь, они тут решили протестовать. Что за детский сад на хрен? Какие митинги? Они что, до сих пор в восемнадцатом году живут? Нет, обязательно нужно НКИД почистить на предмет недисциплинированных и особо бестолковых товарищей. А ведь у меня на Ордынцева свои виды были. Гимназию человек закончил, французский знает. Что ж, придется других искать.
– Разрешите войти, товарищ народный комиссар, – приоткрыл я дверь.
– Да-да, Олег Васильевич, – кивнул мне Чичерин на стул. – Вчера вечером, а скорее даже ночью, позвонили из полиции и сообщили, что в госпиталь святого Мартина поступил русский, по документам – сотрудник советской делегации. Сказали, что вызов сделан из отеля, со слов персонала, произошел несчастный случай – постоялец поскользнулся, упал и ударился затылком о каменный пол. Полиция сказала, что оснований для возбуждения дела пока нет, станут ждать, пока больной придет в сознание и даст показания. Я вчера не стал вас разыскивать, решил, что дело потерпит до утра.
– Спасибо, – поблагодарил я наркома, оценив его деликатность. Мне вчера только бегать по делам не хватало. А ведь и побежал бы, никуда не делся.
– Сегодня я позвонил в госпиталь, сообщили, что пациент постепенно приходит в сознание, но говорить не может. Врач сказал, что, если не возникнет дополнительных осложнений, все будет нормально. Олег Васильевич, это то, о чем мы с вами вчера говорили?
– Георгий Васильевич, а вам следует знать все подробности? – улыбнулся я. – А пока нужно кого-то отправить в госпиталь, пусть посидит рядом. Как только Скородумову станет лучше, перевезем сюда. Найдем ведь какой-нибудь закуток?
– Найдем. Да, а его вещи?
Я хотел ответить – а разве Скородумову понадобятся какие-то вещи, но не стал. Нам его еще до Москвы везти. И смена белья парню нужна, и зубная щетка.
– Я сейчас отправлюсь в гостиницу, распоряжусь, – решил я и спросил наркома. – Не возражаете, если я сам человека в госпиталь отправлю и проинструктирую? Например, Ордынцева?
Чичерин против Ордынцева не возражал, возможно, бывший комбат уже успел вынести ему мозг, кивнул, мол, поступайте, как считаете нужным, и опять уткнулся в бумаги. Я заметил, что на столе появилась тяжелая чугунная пепельница, где лежали крошечные обугленные клочки и пепел. Молодцы товарищи дипломаты. Не все потеряно, если вы воспитательной работе поддаетесь.
Я прошел в комнату превращенную в канцелярию. В голубоватой плотной завесе табачного дыма трудились наши советские дипломаты – кто печатал на машинке, кто что-то писал, а кто просто лениво листал французские газеты. Вроде, все при деле, только Ордынцев лениво рассматривал потолок, пересчитывая не ушедших в спячку французских мух.
– Товарищ Ордынцев, будьте добры, – окликнул я парня, кивая на коридор – дескать, пойдем выйдем.
Бывший комбат слегка спал с лица, но попытался улыбнуться товарищам, делая вид, что он ни капельки не боится чекистов. Жаль, улыбка получилась кривой, а я опять мысленно вздохнул – и чего все боятся нашей организации? Мы ж добрые, для других стараемся, а вот не понимают нас. Ну да ладно, переживу, не первый год, да и не первый десяток лет, если честно.
– Юрий Викторович, у меня к вам ответственное поручение. Вам придется пойти в госпиталь, где лежит товарищ Скородумов, и стать его сиделкой.
– Сиделкой? – вскинулся дипломат. – Это что, горшки за ним выносить?
– Если понадобится, то и горшки, – спокойно ответил я. – Он наш товарищ, если припрет, то куда денешься? Думаете, в куче дерьма приятно лежать, а? Вы же на фронте батальоном командовали…
Ордынцев на фронте не был, это я знал. Но ведь должен же он хоть что-то да понимать.
– Не был я на фронте, – мрачно признался дипломат. – Меня батальонным назначили, а батальон полтора года запасным простоял, красноармейцев учили.
