Я без возражений вновь уселся на заднее сиденье. Рядом — товарищ оснаб, впереди два мордоворота в штатском, один из которых за рулем. А когда отъехали от самолета, сзади и спереди пристроились еще две «Эмки». С эскортом, похоже, прокатимся. Не иначе, высоко оценили меня товарищи… Хотя, было б с чего. Если и есть у меня энта неведомая Сила за душой, то, как её пользовать–то? Я ить теперь, как та обезьяна с гранатой — и самому бы не убиться, да и других по–дурости в расход не пустить, как капитана Рогова…
— О чем задумался, товарищ Старик? — выдернул меня «из кокона» наружу Петр Петрович.
— Да вот думаю, что не помер — уже хорошо! — признался я. — А что дальше — сплошные потемки. Е просветишь на этот счет, товарищ оснаб? Хочется успеть какую–никакую пользу еще принести. Ну, пока опять на тот свет не призвали, — я хрипло хохотнул. Ведь от того призыва, сам знаешь, не отвертеться, не откосить…
— Не прибедняйся, товарищ Старик, — на этот раз усмехнулся уже Петр Петрович, — получилось же у тебя один раз от Старухи убежать? Получилось! Таким достижением у нас никто похвастать не может! Так что крепись, Илья Данилович, слишком ценный ты для страны товарищ!
— Я бы рад, — развел я подрагивающими руками, — только годы мои не те — давят, мочи нет! — Я реально чувствовал, как меня растрясло — поясница стала колом, теперь и нормально разогнуться не смогу. — Я и из машины–то сейчас самостоятельно выйти не смогу, — признался я командиру, — заклинило спину… Радикулит, будь он неладен! Грыжи, протрузии и прочие болячки. На кладбище мне лет двадцать как прогулы ставят. Пора мне «со святыми упокой»…
— Не спеши, на кладбище всегда успеется! — оптимистически заявил оснаб. — Мы тебя сейчас к Кремлевским эскулапам доставим, а они кого хошь враз на ноги поставят!
— Поживем — увидим, товарищ командир, — произнес я, уставившись в пролетающие за окном столичные виды.
Да, такой Москву я и забывать начал, хоть и прожил здесь почти всю жизнь. Резало глаз практическое отсутствие транспорта, и вездесущих дорожных заторов, ухо подсознательно ожидало шума непрекращающегося гудение клаксонов. Нет кричащих вывесок, навязчивых реклам и «елочной» иллюминации. Время небоскребов Москва–Сити еще где–то там, далеко за границей временного горизонта. Да и сама столица в этот небезопасный военный период старалась быть как можно более серой и незаметной: даже купола церквей сменили цвет, а на рубиновые Кремлевские звезды надеты чехлы. Мавзолей на Красной площади было не узнать, как, впрочем, и саму площадь, застроенную псевдо–домами. Даже на Москве реке были расположены баржи с постройками, имитирующими объекты недвижимости. Оно и понятно, здесь главное — сбить с толку пилотов вражеских бомбардировщиков. Не дать им легко обнаружить и повести прицельную бомбардировку самого сердца страны. Но, как я знал из своего прошлого, бомбы нет–нет, да и залетали на территорию Кремля. Однажды бомба попала в Большой Кремлевский дворец, пробила крышу и потолок Георгиевского зала, упала на паркет и, к большому счастью, не взорвалась. Если бы произошел взрыв, то Благовещенский собор и часть Большого Кремлевского дворца с Георгиевским залом превратились бы в руины.
Конечно, главный объект Московского Кремля, на который нацелены все экипажи немецких самолетов, — корпус № 1, где работал… вернее работает Сталин. Но в моей реальности попасть в него немцам так и не удастся. Лишь одна из бомб разрушит здание рядом. Это, кстати, будет самым серьезным разрушением в Кремле с самым большим количеством жертв, если правильно все помню. Память–то у меня тоже того, серьезно устаревшая. Вроде бы в Арсенал бомба попала, разрушив чуть не треть здания. Погибло тридцать человек, а из них тринадцать вообще не нашли. Ну и раненых с полсотни…
— Приехали, товарищ Старик, — сообщил оснаб, когда мы прокатили сквозь патруль на Спасских воротах и въехали на территорию Кремля, — тут у нас небольшая амбулатория для руководящих товарищей расположена. И дежурный Медик вас сегодня обязательно осмотрит.
Когда автомобиль затормозил у одного из зданий, я ожидаемо не смог выйти из салона на улицу — спину так прихватило, что хоть волком вой. Пока оснаб с водителем пытались меня эвакуировать из салона, второй охранник успел пригнать двух солдатиков с носилками, которые и должны были меня затащить внутрь так называемой «амбулатории».
— Ёпть! — выдохнул я, когда меня все–таки удалось выковырять из железной скорлупы «черного воронка» и уложить на носилки. Боком, поскольку распрямить меня так и не смогли. При любых попытках придать моему телу более–менее ровное положение, меня простреливали такие чудовищные боли, что в глазах темнело!
— Стойте! Что же вы творите–то! Изверги! — Неожиданно остановил потуги моих «мучителей» чей–то командный, но полный сострадания возглас. — Оставьте его в покое, сейчас же!
Я почувствовал, что к моему лбу прикасается чья–то крепкая и прохладная ладонь, даруя избавление от острой боли в спине.
— Спи, дедуля! — Мягко приказал тот же голос, и меня словно добрым наркозом попотчевали — улица закрутилась стремительным «вертолетиком», словно я основательно перебрал спиртного. — А вы, товарищи! Ну? Иметь же голову на плечах нужно! Помрет же старик! А сдается мне, что вы не за эти его в сюда привезли, чтобы в Кремлевской стене захоронить?
— Владимир Никитич, мы же осторожно пы… — донесся до меня, словно удаляясь, виноватый голос командира.
Владимир Никитич? Знакомое… сочетание… где же я… его… слышал… — И все, на этом моменте я окончательно вырубился.
Сколько времени я пребывал в беспамятстве на этот раз я тоже сказать не могу. Но очередное пробуждение оставило только приятные ощущения: давненько я не просыпался, чтобы у меня что–нибудь не болело, не ныло или не постреливало. А на этот раз — словно заново родился! И такое прямо живительное тепло по всему организму растекается… Хотя, может статься, что если ничего не болит — то и умер уже? И такое, кхе–кхе, проходили… Как же узнать–то, а? Я открыл глаза — ух, ты, вроде катаракта поменьше стала! Даже кое–что уже могу и этим глазом рассмотреть! Не так чтобы особо, но общую картинку ухватить могу, а не только размытые тени!
Я покрутил головой, осматриваясь: небольшая палата, кирпичные выбеленные стены, жесткая металлическая кровать–кушетка, на которой и покоилась моя «истерзанная нарзаном», а точнее — неумолимым временем старческая тушка. Рядом с кроватью — небольшая деревянная тумбочка. Так же возле кровати стоял металлический штатив для капельницы, с закрепленной перевернутой бутылочкой с какой–то жидкостью. Причем жидкость в бутылочке слабо светилась мягким «солнечным» светом. И эта светящаяся субстанция маленькими дозами вливалась в меня по тонкой трубке. Я даже чувствовал, как с каждой каплей мое состояние стремительно улучшается. И в теле такая «приятная гибкость» образовалася, какой я уж лет тридцать не чувствовал! Чего это, интересно? Чай, не наркота какая? Побольше бы в меня такой жижи влили б, глядишь и последние мои денечки веселее бы пробежали…
А в районе ног такое тепло животворное ощущается, как будто я в раннем детстве в мягких овчинных чунях на печке лежу. Я слегка приподнял голову с подушки, на чуть–чуть — больше не могу — мышцы на слабой старческой шее голову совсем не держат. Блин! Ну, прям как младенец новорожденный. Аж самому противно! Но что поделать — возраст! Буквально через пару мгновений голова опять рухнула на подушку, но все что нужно я уже успел рассмотреть. А зрение мое, ведь действительно намного лучше стало! Ну, на том самом глазу, которым я еще что–то вижу. Так вот, перед самым мои носом, обнаружилась крепкая такая задница, обтянутая белым халатом. Аппетитная такая, ядреная, что твой орех! Женская ессно, чего бы я на мужскую жопу заглядывался? А здесь, прямо руки зачесались отвесить смачного такого поджопника, да еще и ухватить, сжать в своей крепкой ладони эту сочную булочку, так чтобы пальцы впились в подкожный жирок, а потом гладить по бархатной нежной коже…
