Я переночевал, сидя на жесткой лавочке в холодном здании вокзала. Утром взял посадочный талон в кассе и едва втиснулся в переполненный вагон.
А через несколько часов сошел в Ярославле.
Сердце захолонуло. Это же мой город, здесь мне суждено будет родиться через три десятка лет в той, мирной жизни, здесь жили мои дед и бабушка, мать и отец. Странное дело – дед погиб, бабушка мне ровесница, отец младенец, а матери и вовсе еще нет на свете.
Город узнаваем в своей старой части – кремль и прилегающие к нему улицы почти не изменились.
Я шагал, вертел головой по сторонам и не мог надышаться пьянящим воздухом родного города. И еще беспокоило – как встретит меня бабушка? Узнать не сможет – не видела она меня никогда прежде, но ведь женщины не умом – нутром своим женским, интуицией чувствуют родную душу.
Вот и улица Революционная. Я сразу узнал дом деда. При приближении к знакомой калитке сердце заколотилось, перехватило дыхание. Нехорошо как-то стало, ноги ослабели.
Я присел на заснеженную лавочку.
– Товарищ военный, вам плохо?
Передо мною стояла девочка-подросток.
– Нет-нет, извини, это я так. Не подскажешь – это дом Колесниковых?
– Да, а кого вам нужно?
– Лукерью.
Едва не вырвалось – бабушку.
– Да вы пройдите, дома она.
Я поднялся, на негнущихся ногах подошел к калитке и постучал. Во дворе залаяла собачонка. Стукнула дверь дома, потом распахнулась калитка. Передо мной стояла моя бабушка – еще молодая, точь-в-точь как у Петра на фотографии, только в валенках и наброшенной шали. В горле застрял комок, и я даже слова не смог вымолвить.
– Вы к кому?
Я взял себя в руки:
– К вам. Вы же Лукерья Колесникова?
Она кивнула, внимательно глядя на меня:
– Да вы проходите.
Мы зашли в дом.
– Раздевайтесь, чайку попьем.
Я сдернул шапку, снял шинель, повесил на вешалку. С любопытством огляделся. Бедновато дед жил. Печь посредине комнаты, кровать, застеленная лоскутным одеялом, стол с тремя стульями, за занавеской в углу – люлька с ребенком.
– Садитесь, я сейчас.
Луша достала из печи чайник. Похоже, чайник все время в ней стоял – один бок был закопчен. На стол поставила стаканы в подстаканниках, тонко нарезанный черный хлеб в вазочке. Я спохватился, достал из вещмешка банку консервированной американской колбасы и поставил на стол. Как я пожалел, что хлеб с селедкой уже съел!
– Извините, не получилось подарка.
Идиот, как я не подумал, что трудно Луше с ребенком. Можно же было отоварить весь продаттестат. Сам бы перебился как-нибудь, не впервой. В немецком тылу без аттестатов выживал, а уж на своей земле и подавно не умру с голода.
– Ой, это вы извините – война, не достать ничего.
Чувствовалось, что Лукерья ждет чего-то, тянет время, хочет услышать и боится.
– Простите, я не представился. – Я встал. – Сергей Колесников.
– Ой, вы же однофамилец моего Петра! – Луша всплеснула руками, залилась слезами. – Я сейчас. – Она утерла глаза, нос. – После похоронки как увижу военного в форме, так плакать хочется.
– Можно мне на похоронку взглянуть?
Лукерья даже не удивилась просьбе – встала, достала из-за иконы и протянула мне бумагу.
Я развернул. Бумага серая, буквы чернильные, корявые, неровные.
«…Ваш муж… пал смертью храбрых на поле боя с немецко-фашистскими захватчиками…»
– Это все, что от Петра осталось. И еще вот это фото.
Лукерья достала из буфета фотографию. На ней были дед и бабушка – молодые и счастливые. Она сидела, он стоял рядом, в форме, положив ей руку на плечо. Смотрели в объектив напряженно, но чувствовалось – веселы оба, беззаботны.
– Это мы еще до войны снимались. А вы по какому делу? – спохватилась Лукерья.
– Воевал я в одном полку с Петром, даже в одном экипаже – мы же с ним оба танкисты. Сам я тоже из Ярославля, вот – по ранению отпуск дали, решил зайти, рассказать, как геройски Петр погиб, да где могилка его. Я же его хоронил и могилку приметил.
Лукерья слушала, приоткрыв рот.
Я рассказывал, каким простым и хорошим парнем был ее Петр, как воевал бесстрашно, как умело, по изрытому снарядами полю, вел танк в атаку, как погиб. Когда я закончил, по ее щекам катились слезы. Она бережно провела рукой по фото и убрала в буфет.
– Я ведь как похоронку получила, все не верила. Вдруг ошибка? Бывает ведь так. А тут – вы. Значит – погиб Петя…
– Погиб, – сказал я глухим голосом.
Я поднялся, надел шинель и вышел.
– Куда же вы, Сергей? Вы обиделись?
– Я сейчас вернусь.
Я нашел продпункт, отоварил все талоны, набив продуктами «сидор», зашел на рынок – он был ровно на том месте, где и сейчас. Купив у барыг водки, вернулся к Лукерье. Шагнул за порог и обомлел.
На полу, босоногий и в одной рубашонке, стоял малец лет двух. Сначала он глядел на меня удивленно, потом спрятался за юбку матери и выглядывал оттуда.
– Это все вам. Чем могу.
Я достал из карманов деньги – целую толстенную пачку, денежное довольствие за полгода, что провел в госпитале. Отсчитал себе несколько бумажек, остальное протянул Луше.
– Что вы, не надо!
– Надо! Бери! Тебе мальца поднимать, о нем подумай.
– И не знаю, как вас благодарить, Сережа. Наверное, хорошим товарищем был Петя, коли сослуживцы так уважают его.
– Хорошим, – подтвердил я. – Помянем.
Лукерья вытащила из буфета рюмки, мы налили, без тостов и чокания выпили.
– Крепкая! – Лукерья закашлялась.
– Как мальчонку зовут?
– Мишенька! – … Боже, передо мной стоял мой будущий отец!
Мое сердце забилось сильнее от нахлынувших воспоминаний. Вот я сижу на Первомайской демонстрации на крепких плечах отца, вот я без страха прыгаю с его сомкнутых рук в глубину озера, а когда выныриваю – вижу, как весело смеется отец, и капельки воды на его лице искрятся в солнечных лучах… Как же давно это было! И как же не скоро это еще будет!
– Иди сюда, Мишка! – Я достал из бумажного пакета кусок сахара и протянул его мальчонке. Тот радостно схватил лакомство и – в рот. Чокнуться можно! Даю сахар пацаненку, а он будет моим отцом. Бредни шизофреника!
Я начал собираться.
– Сережа, может, вам переночевать негде? Оставайтесь!
– Не могу, родные ждут, – соврал я.
На улице уже смеркалось. Я простился с Лукерьей, наклонившись, пожал ручонку малышу и выскочил за ворота. Чувствовал – уходить быстрее надо, иначе не выдержу и расплачусь. Это я-то, разведчик, видевший немало смертей за эти месяцы войны, терявший своих товарищей и сам убивавший врагов. Я думал, что заматерел, зачерствел душою, а оказалось – нет.
