Боже оказался удачливей — потому что ждал дольше. И начал сомневаться в том, что видел. А потом решил перестраховаться дурацкой куклой с кетчупом вместо мозгов — и сберёг свои собственные.
Видимо ТОТ тоже очень хотел убить черногорца.
Не было ни двух, ни трёх снайперов в развалинах.
Были куклы, которые там выставляли ночью.
Не было выстрелов из развалин. Вернее — были, но неприцельные, в сторону русских.
А на самом деле стреляли через развалины. Из того самого окна за ними, в четырёхстах метрах. Виртуозные выстрелы!!!
И был провод электроспуска, соединявшего винтовку в руках куклы с винтовкой в руках снайпера.
Вот откуда эффект «двойного» выстрела!
Два, а не двойной.
Снайпер стреляет через развалины — прицельно. Но одновременно стреляет и кукла — наудачу! И те, кто выслеживает снайпера, видят куклу.
Куклу, которая стреляет. Они стреляют в ответ. «Убивают». Докладывают.
А снайпер жив. И продолжает своё дело. Ему плевать, скольких его кукол запишут на свои счета снайпера обороняющихся.
Но сейчас — сейчас он сам на крючке. Потому что он видел, как убил Боже. И наверняка видит винтовку, торчащую из трещины, и окровавленную голову за ней, на которую уже летят мухи. Они любят кетчуп…
Только одно окно. С нелепой занавеской, из-за которой давно стреляют только новички. С такой нелепой, что хочется усмехнуться и отвернуться от неё.
Боже выставил дальность прицела и замер в ожидании…
…Чучело появилось ночью. Боже усмехнулся про себя. На казачьих позициях кто-то играл на гармошке.
Сейчас ОН должен отметиться… есть!
Одна из складок на шторке разошлась и оказалась разрезом. В нём появился длинный массивный ствол. Качнулся и замер.
Боже нажал спуск…
…Единственное, чего он не мог теперь — уйти, не посмотрев. Боже знал, что это глупость. Но он не мог. Просто — НЕ МОГ. Он должен был пробраться туда и глянуть — кто? Какой он?
Отец бы понял.
Бережно отложив «мосинку», Боже проверил себя. четыре РГД-5, старый «Вальтер» в открытой кобуре с запасным магазином. «Бебут» в ножнах у правого бедра. «Винторез» с тремя запасными магазинам.
Он выждал ещё. Снял и отложил к винтовке бинокль. И начал выбираться из укрытия.
* * *
В подъезде лежала каска. Пахло трупами. Боже остановился, прислушиваясь, принюхиваясь, вглядываясь.
Никого. Тут нет никого живого. А вон — та дверь, за которой комната с тюлевой занавеской.
Он сделал ещё два шага — и почувствовал, как под левой ногой порвался проводок.
Прыгая назад изо всех сил и понимая, что не успевает, Боже не испугался, не удивился, не испытал вообще никаких чувств. Только досаду. Досаду на свою глупость.
Взрыва «элси», которой снайпер прикрыл подход к себе с тыла, он уже не услышал.
* * *
Первое, что Боже увидел над собой, был потолок какой-то комнаты — сложенный из серых плит, в отблесках костра.
Первое, что он подумал: «Плен.»
Раз он жив, но не лежит на камнях снаружи, а лежит в каком-то помещении — значит, это может быть только плен. Его подобрали враги и перетащили куда-то.
Он попытался пошевелиться, но наплыла такая дурнота, такая слабость, что Боже бессильно обмяк и прикрыл глаза, собираясь с силами.
Он хорошо себе представлял, что с ним сделают. Сперва ему отрежут указательные пальцы. Обязательно. Потом — по одному кусочку за каждую метку на прикладе «мосинки». (Ах да, «мосинка» осталась на лёжке. Но и на «винторезе» кое-что есть…) Потом… потом — что-то ещё придумают. Долгое и сложное, конечно.
Ему не было страшно, хотя он очень ярко представит себе всё это. Что ж. Значит, так будет. Его предкам турки выдумывали самые мучительные казни, потому что боялись отважных гайдуков. Это честь — умереть в муках, тем самым он станет ближе к сонму героев прежних веков. Надо только принять смерть достойно.
Боже попытался вспомнить молитву, но не смог. Зато на ум пришли с детства знакомые строки «Небесной литургии»:
…Због ко?их си на крсту висио; Али тво?а?убав све покрива, Из?убави незнани?е?ав?аш, Из?убави ти о знаном питаш, Да ти кажем што ти бо?е знадеш…
Дальше он прошептал вслух — зачем прятаться, пусть видят, что он очнулся — а как молитва это ничем не хуже любой другой, церковной:
— Нису Срби кано што су били. Лоши?и су него пред Косовом, На зло су се свако изм?енили…
— Очнулся? — услышал он тихий — вернее, приглушённый — но звонкий голос. И удивлённо повернул голову — всё-таки сумел, хотя в ней перекатывался жидкий шар, смешанный из горячей ртути и боли.
Комната, в которой он находился, была небольшой, без окон — подвал или погреб… Костёр горел у дальней стены, под поблёскивающей решёткой вентиляции, прямо на полу, но между нескольких кирпичей, образовывавших примитивный и надёжный очаг; на огне — там горели не дрова, а большие пластины сухого горючего — булькали два котелка. На большом толстом листе пенорезины лежали несколько одеял. Рядом — два больших ящика, с чем — не поймёшь. На одном — две ручных гранаты, вроде бы американские, пистолет в маскировочной кобуре, пустые ножны от ножа, бинокль с длинными блендами. К другому был прислонен короткий М4 «Кольт» с барабанным магазином на 50 патрон. По другую сторону костра стоял на тонких ножках десантный М249 со свисающей лентой. Его частично закрывала наброшенная серо-чёрно-зелёно-жёлто-коричневая бесформенная масса, вроде бы — накидка, похожая на накидку самого Боже.
Почему-то всё это Боже увидел раньше, чем самого хозяина подвала. Может быть — потому что хозяина пока ещё трудно было заметить, тем более — сидящим на корточках. Ему — хозяину — было лет 10–12. Не больше. И он смотрел на Боже с улыбкой.
Это был мальчишка. Боже сперва не поверил — мальчишка действительно на 4–5 лет младше его самого, да ещё вдобавок то ли тощий от природы, то ли здорово похудевший. Лохматый — волосы, чтоб не мешали, он просто перетянул полоской маскировочной ткани, и они завивались вполне грязными прядями на ушах, висках и шее. Курносый, глаза светлые. (Вообще-то таких мальчишек Боже повидал тут десятки. То, что среди русских мало черноволосых, казалось ему сперва даже немного неприятным. Потом привык… Так вот этот — этот был типичным русским.) Пухлые губы, физиономия весьма самостоятельная и довольно чумазая. Но улыбался он искренне и немного смущённо. А одет был в пятнистую майку, такие же брюки (по росту) и неопознаваемого цвета кроссовки — обувка стояла возле огня.
— Где я? — вспомнил Боже русский язык. Покосился — его оружие и снаряжение лежали в ногах такого же, как возле огня, листа пенорезины — а сам он лежал на этом листе. И тоже на одеялах. Нет, точно не плен. От облегчения заломило виски, перед глазами поплыл цветной переливающийся занавес. Но где он? Русские даже в худшие времена таких маленьких, как этот явно по-хозяйски обосновавшийся тут пацан, не брали ни в ополчение, ни, тем более, в дружины РНВ. Да таких даже у пионеров «на линию» не пускают!
