«Эх, бинокль бы», посетовал он, напряжённо ощупывая глазами каменную стену, уходящую далеко в стороны. Но бинокля не было, и он, прищурившись, продолжал методично осматривать кусок за куском, пока не наткнулся взглядом на трещину. «А трещины было две», — тут же вспомнил ефрейтор, и его зрачки заметались, отыскивая вторую. Но её не было. «Ну ни хрена себе!» — потёр он заслезившиеся от напряжения глаза, но и после его манипуляций трещина не появилась.
Жохов осторожно отполз назад к прикрывавшему его Ромке:
— Скалу какая-то сука заминировала! — шепотом сказал он. — Давай по-тихому гони вокруг! Пересечёшь шоссе и вон там, — показал он пальцем, — чуть левее вершины, у самого края, наш лагерь. Найдёшь рацию, доложишь командиру. А здесь пока пошарю!
Фомин ещё раз посмотрел на вершину, запоминая место, кивнул и скрылся. А Димка, спустившись метров на сто по склону, начал осторожно пробираться вдоль шоссе, передвигаясь от дерева к дереву.
И вдруг всё изменилось, как по мановению волшебной палочки.
Флюидная нить, связывающая его со своим телом, уже почти невидимая, готовая с секунды на секунду оборваться, вдруг засияла, сделалась ярче, отчётливей, резче. Куда и девалась её вылинявшая предсмертная голубизна — исчезла, спряталась, растворилась, захлёстнутая тёплыми живительными вихрями, стремительно менявшими оттенок от бледно-розового, до красного. Умны были предки, с незапамятных времён ходившие в бой с червлёными щитами и стягами. Красный цвет — цвет жизни!! И эти красные живительные вихри, несущиеся по оболочке нити, решили всё!
Глеб ахнул, почувствовав, как в него вливаются силы — свежие, мощные и кристально чистые, пронизанные духом единства, сострадания и любви. Он и не подозревал, что в это время там, в горах Кавказа, над неподвижно застывшим, распластанным на земле телом сержанта Ткачёва стоял и плакал, склонив голову, его друг Димка Жохов. И слёзы лились у него по пыльным щекам и дрожали губы — от жалости, горя и бессилья что-либо уже изменить.[9] Он не видел этих Димкиных слёз (как не видел их и никто другой), но знал твёрдо, что он теперь не один. Дружескую руку разве с чем-нибудь спутаешь?! И куда там этой лярве против двоих! На-кась — выкуси!
Глеб мгновенно обуздал её, восстановив утраченное равновесие.
Теперь он мог даже соображать и контролировать обстановку.
Секунд тридцать, накапливая силы, он бездействовал, пока не почувствовал, что сил хватит. И тогда пружина разжалась!
Уверенный в себе, сержант вложил в удар всё. И мрачный, дышащий ненавистью сгусток, не только отлетел в сторону, отброшенный ментальной энергией, но и лопнул темными лохмотьями, которые тут же стали исчезать в переплетении охвативших их розово-голубых астральных струй.
Ткач облегчённо выдохнул: хорошо-то как, когда тебе на мозги ничего не давит! Да и победа — она всегда ПОБЕДА! И чем труднее досталась, тем сильнее хочется вопить от счастья, смеяться и жить! А потом… — передышка! Пусть маленькая, короткая, но передышка! А как без неё?! — Для того и Победа! И ВСЯ СУТЬ ЕЁ, наверное, именно в этом — в маленьком кусочке спокойствия и тишины.
Но проклятый кардиограф передышки не дал. Наплевать ему на Глебову победу, радость и всё остальное. Его комариный писк настойчиво лез в сознание, пробиваясь из отстранённого внешнего мира. Чужое (или уже своё?) сердце опять встало. Ткач не знал когда — сейчас, или минуту назад, но мозг американца тревожного сигнала пока не давал. Так что времени ещё хватало. Глеб поспешно поймал ритм, сливаясь с колебаниями тела в единое целое, и заставил астросом опять запустить сердце и восстановить дыхание.
— Не хочет парень умирать! Опять выкарабкался! — услышал он голос хирурга. — Но зашивать пока повременим. И кислорода добавьте ещё пять процентов!
В операционной всё замерло, лишь тихо звякал перекладываемой медсестрой инструмент.
Глеб тоже замер, продолжая усиленно вживаться в чужое тело. Мозг американца, одурманенный наркозом, был блокирован. И как сержант ни силился, его астросом не мог подключить ни физиологическое зрение, ни осязание, ни чужой слух. А может астросому такая задача была и не по силам — будучи связанным с одним телом, полностью управлять другим. Глеб этого не знал.
А между тем флюидная нить начала опять тускнеть, перешла в голубизну и, постепенно теряя цвет, делалась всё тоньше и тоньше. Ткач почувствовал, как на него накатывает страх, заставляющий вернуться назад, в своё истинное тело. Но это был уже не тот страх, которому было невозможно сопротивляться, который ураганом загонял его обратно, не смотря ни на какие препятствия или желания. Это был другой страх — робкий, слабый, уменьшенный в десятки раз.
Сержант настороженно сжался, понимая, что сейчас что-то произойдёт, и флюидная нить в ту же секунду лопнула, навсегда отделив Глеба Ткачёва от застывшего в горах тела.
Дальше была тьма….
— Ты кого пришил, Рудди? — вперив свои маленькие глазки в стоявшего напротив здоровяка, ласковым голосом спросил Редфорд.
— Как кого?! Ищейку из Иллинойса! Ты же сам приказал! — почувствовав неладное, сразу подобрался тот.
— Ты читать умеешь, тварь безмозглая?! — взорвался толстяк, метнув в съёжившегося от крика верзилу вечерний выпуск «Дейтон стар».
— Умею! — буркнул Тоффер, нагибаясь за газетой и усиленно изображая страх. Хотя в душе он иногда и посмеивался над боссом, но никогда не забывал, что этот проворный толстячок мог выхватывать револьвер и палить из него не хуже своего известного однофамильца, снимавшегося в вестернах. Но там пули летали киношные, а здесь могло перепасть и настоящей — свинцовой.
— Так читай, если умеешь! Там отчеркнуто!
Рудди поднял газету и в разделе новостей нашёл маленькую заметку, обведённую карандашом.
— Этого не может быть, босс! Я стрелял в него с пяти шагов. Это был точно он!
— Какое там точно! Ты же видишь, что написано, — выхватил газету Редфорд: «Ричард Хадсон, преподаватель колледжа, 28 лет, тяжело ранен около 14 часов на Паркер-стрит. В коматозном состоянии доставлен в больницу Святой Терезы».
— Ты даже не убил его, придурок! — махая газетой перед носом своего киллера, разъярялся всё больше Коротышка Майк. — Ты ошибся дважды, чего не делают даже начинающие!… Смотри, Рудди — не ошибись в третий, — неожиданно успокоившись, зловеще пообещал он, и у Тоффера от этого тона действительно побежали мурашки. — А может, ты специально не того пришил? — подозрительно сощурил глаза Редфорд, вглядываясь в лицо побледневшего киллера.
